Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

так несчастен, — продолжал мой отец, не смущаясь реакцией матери, потому что уже привык к ней, — я солгал, и Бог, верно, простит мне эту ложь. Я объявил, что когда отец его умирал на руках наших в Монпелье, то отдал мне небольшую сумму для выдачи ему в таких случаях и для поддержания его приличным образом. Наполеон поглядел на меня так пристально, таким испытующим взглядом, что я почти струсил. «Если это деньги моего отца, — сказал он мне, — я принимаю их; но если б вы давали мне взаймы, я не принял бы. Мать моя и так обременена; я не должен увеличивать ее бремени своими издержками, особенно когда к ним принуждают меня капризы товарищей». Теперь ты видишь сама, — продолжал мой отец, — если гордость его так уязвляется в школе с чужими людьми, то что должен он терпеть здесь, какую бы мы ни демонстрировали ему нежность? Пусть, однако же, Альберт продолжает оставаться добр и внимателен к нему во всем, хоть я и сомневаюсь, чтобы у них вышла тесная связь.

Я несколько ушла вперед за событиями (надеюсь, меня простят), а сейчас вновь обращаюсь к предшествующим подробностям нашего житья в Монпелье.

Однажды, возвратившись домой, отец мой принес странную новость. Ему сказали, что в небольшой, довольно дрянной гостинице остановились трое корсиканцев, один из которых очень болен.

— Кто бы это мог быть? — спрашивал мой отец.

— Тебе надобно пойти и узнать, — сказала тотчас мать моя, с обыкновенной своей живостью. — Как ты можешь говорить мне, что в Монпелье находится мой соотечественник, больной и в гостинице? Карл, я не узнаю тебя.

Говоря это, она опять надела шляпу на голову моего отца и тихонько толкала его, чтобы он шел скорее. Когда он возвратился, мать моя с грустью и радостью одновременно услышала, что больной соотечественник, о котором она беспокоилась, не зная его, был муж Летиции Рамолино!

— Он очень болен, — сказал отец, — и я думаю, что ему нехорошо там, в гостинице. Надобно перенести его в какой-нибудь дом.

— Вспомни, друг мой, — ответила маменька, — каково было тебе, когда ты лежал больной в Филадельфии и за тобой ухаживали только девятилетний ребенок (его сын) и слуги. Мы должны избавлять от таких неудобств своих друзей.

Отец мой не любил корсиканцев; он готов был оказать Бонапарту все внимание, какого требовало состояние больного, но принять его в свой дом, посреди молодого семейства своего, казалось ему неудобным. Только власть моей матери могла заставить его согласиться.

Я часто слышала, причем не от матери и не от кого-нибудь из родственников, а от других друзей, бывавших у нас в Монпелье, как поступила в том случае моя мать. Она была молода, прекрасна, богата, окружена любовью; но проводила время, отнятое у собственных ее детей, подле одра бедного, больного чужеземца!.. Все средства, какие может представить богатство в отчаянном положении, по крайней мере для облегчения долгих смертных мучений, все средства были употреблены с такой незаметной заботливостью, что умирающий не мог даже заподозрить, как часто бывало трудно удовлетворять его прихоти. Разумеется, я говорю здесь не о деньгах: кто может требовать признательности за подобные услуги? Нет, я говорю о той сердечной заботе, которую нельзя измерить.

Мать моя приняла последнее дыхание Бонапарта, как ангел, ниспосланный усладить горесть его, но и тем не ограничила своего доброго дела. Жозеф Бонапарт и его дядя Феш (почти одних с ним лет), сделавшись нашими гостями, видели от нее и от моего отца всю помощь, все утешения, каких только может ожидать страдающая душа. Когда наконец им пришлось отправляться назад на Корсику, отец мой снабдил их всем, что могло облегчить их путешествие.

После я много раз видела Жозефа Бонапарта, и он всегда вспоминал, сколь многим обязан моим родителям. Добрый, превосходный человек! Для меня король Жозеф есть существо особенное, я чувствую к этому человеку истинную дружбу. Ему, так же как и другим членам его семейства, еще не отдали всей справедливости, его укоряют за такие события, которых нельзя назвать даже проступками и которые не были бы даже замечены в рыцарское царствование Людовика XIV, заслужили бы рукоплескания в порочное царствование Людовика XV и были бы терпеливо приняты в вырождающееся царствование Людовика XVI. Но Жозеф выставлен на позор, и где же? В Испании! Кем?! За что?..

Мне надо сказать еще об одном человеке, игравшем впоследствии важную роль на сцене мира: это Камбасерес. Он состоял советником податной палаты в Монпелье. Камбасерес не был другом моих родителей, но лишь их знакомым, однако после сделался другом моим и Жюно. Когда ни случалось мне требовать от него услуги, какой бы то ни было, я всегда находила его готовым исполнить ее или, если это было невозможно, хотя бы дать дельный совет. Я слышала порой, как он говаривал приезжим из Монпелье, всегда находившим у него радушный прием, но иногда требовавшим того, что сделать он не мог: «Этого места я не могу для вас просить, я его уже просил для другого». Он никогда не давал тех обманчивых обещаний, на которые так щедры люди. В этом он был строго правдив. Камбасерес был честный человек, и напрасно дух партий хотел коснуться его. Он был благороден, прямодушен и чрезвычайно благосклонен в обращении; за это все любили его. Я питала к нему истинную дружбу и так и не обманулась в нем.

В Монпелье Камбасерес имел достаток, но не был богат. Как родственника его тепло принимали в доме маркиза Монферье, и он не забыл этого, сделавшись человеком влиятельным. О политической жизни его я буду говорить после, в своем месте.

Глава IV. Кот в сапогах

Жозеф Бонапарт в письме к дяде моему Димитрию благодарил его за посещение Элизы Бонапарт, которая воспитывалась в школе Сен-Сир. Мать моя взяла заботы о ней на себя и выполняла эту обязанность с большим радушием. Во все долгое время, проведенное Элизой в Сен-Сире, мать моя оставалась для нее добрым, нежным другом.

Однажды Наполеон пришел из своей школы вместе с моим дядей, и все вместе они поехали в Сен-Сир. Элиза вышла к ним и была так печальна и уныла, что при первом же вопросе залилась слезами. Мать моя поцеловала ее, начала утешать и наконец с превеликим трудом узнала причину ее слез. Девица Монлюк, если не ошибаюсь, выходит из училища через неделю, и воспитанницы одного с нею класса дают ей прощальный полдник: каждая вносит свою долю, а Элизе дать нечего, потому что пенсия у нее