Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

на исходе — остается только шесть франков. «Если я отдам их, у меня не останется ничего, — сказала она, — а выдадут мне пенсию еще через шесть недель; да этого и мало».

Первым движением Наполеона, описывала потом мне моя мать, было опустить руку в карман; но он сообразил, что не найдет там чего надобно, остановился и покраснел, топнув ногой. Мать моя не могла удержаться от смеха, подумав о странной связи между полдником в Сен-Сире и завтраком в Военной школе. Она сказала об этом моему дяде по-гречески.

Все было очень просто: брат и сестра воспитывались на счет правительства в училищах, где проживали дети и богатых дворянских фамилий. Такое неприятное положение оставалось бы незаметным для них самих, если бы они были хоть сколько-нибудь зажиточны, но семейство Бонапарт могло называться скорее бедным, нежели богатым. Бонапарт-отец сам объявил это, когда писал военному министру, прося поместить сына в Бриеннскую школу. Не знаю, к чему говорили о какой-то роскоши Бонапарта-отца; говорили, что роскошь расстроила его дела и что дядя-каноник — как называла его мать императора — привел их в порядок; и тут начинают обыкновенно распространяться о богатстве дяди-каноника. Все это смешно. В самом деле: какая необходимость в возвеличивании этой семьи, когда каждый из братьев и так занимал трон, мать была Ее императорским высочеством, жила в великолепном дворце и, как мать величайшего из людей, являлась хозяйкой положения, что бы ни старались говорить теперь злоба и зависть, — какая необходимость, говорю я, упоминать, что прежде этой новой дивной жизни они были более или менее богаты, более или менее счастливы? Разве нужно это для сравнения? Конечно, нет!

Возвратимся к опечаленной малютке. Мать моя спросила, много ли требуется для ее утешения; сумма оказалась невелика: надобно было только десять или двенадцать франков. Маменька дала их Элизе и заметила, что та затруднялась не так много, как брат ее от предложения моего отца.

Наполеон сдерживался при сестре, но когда опять сели в карету, он начал ругать скверное управление таких заведений, как Сен-Сир и военные школы. Видно было, что унижение сестры удручало его. Дядя мой, обладатель чрезвычайно живого характера, наконец потерял терпение, слушая резкие и оскорбительные речи, и сказал юноше об этом довольно сухо. Наполеон тотчас смолк, потому что молодые люди тогда воспитывались в несколько большем уважении относительно старших. Но сердце его было слишком полно: он вскоре свел разговор на тот же предмет, и наконец выражения его сделались так оскорбительны, что дядя сказал ему:

— Замолчи! Тебе ли говорить так? Ты сам воспитываешься из милосердия короля!

Моя мать, как она рассказывала мне после, боялась, что Наполеон задохнется. В одно мгновение он помертвел и побагровел.

— Я не скажу более ничего неприятного вам, господин Комнен, — возразил молодой человек. — Позвольте мне прибавить только, что если бы я имел власть сочинять уставы, они были бы написаны совсем иначе и к благу всех.

Я описала всю эту маленькую сцену единственно для того, чтобы отметить его слова: если бы я имел власть!.. Он после имел ее, и все знают, как устроил он управление военных школ. Я уверена, что он долго хранил тяжелое воспоминание о тех унижениях, какие принужден был терпеть в военной школе. Нет сомнения, что там проживали молодые люди, так же, как он, небогатые; но у них были, по крайней мере, родственники, знакомые и средства развлечения, каких не имел Наполеон. Только по приезде моей матери появлялся кто-то, принимавший в нем участие; а он уже год находился в Парижской военной школе один и беспрерывно терпел унижения и испытывал досаду. Его не любили. Многие руководители его, знакомые моему отцу, говорили, что у молодого Наполеона Бонапарта такой характер, который нельзя сделать сколько-нибудь общительным. Он нападал на все, порицал все громко и так резко, что в нем видели только вздорного мальчишку. Такое поведение заставило ускорить его выпуск: все единогласно просили этого. Тогда-то сделали его подпоручиком одного артиллерийского полка, и он побывал в Гренобле, Валансе, Оксоне и других местах, прежде чем возвратился в Париж.

Перед своим отъездом Наполеон провел некоторое время у нас. Сестра моя училась в монастыре и часто приезжала к нам, она приехала и в то время, когда у нас гостил Наполеон. Я помню, что в тот день, когда Наполеон надел мундир, он был в восторге, как все молодые люди в такой день; но в параде его было нечто, придававшее ему чрезвычайно смешной вид: это его сапоги, так странно большие, что маленькие ноги его, тогда еще очень тонкие, исчезали в их огромности.

Известно, что дети всего скорее замечают смешное: лишь только мы с сестрой увидели его, входящего в гостиную в огромных сапожищах, мы не могли удержаться и захохотали как сумасшедшие. И тогда, как и после, Наполеон не понимал шуток: он рассердился, а сестра моя, которая была гораздо старше меня (она была моей крестной матерью), отвечала ему, все еще смеясь, что, привесивши меч, он должен стать теперь дамским рыцарем и почитать за счастье, если дамы шутят с ним.

— Еще чего, да вы просто малявка пансионерка! — заявил Наполеон с презрительным видом.

Сестре моей было тогда двенадцать или тринадцать лет; можно представить себе, как обиделась она на его слова. Кротость входила в число ее добродетелей, но мы, женщины, каков бы ни был наш возраст и характер, забываем кротость, как только задето наше самолюбие. А самолюбие Сесилии оказалось очень оскорблено насмешливым эпитетом, и она ответила Бонапарту:

— А вы кот в сапогах!

Все засмеялись; удар попал в цель. Мне трудно теперь описать, как разгневался Наполеон; однако он не ответил ничего и хорошо сделал. Даже мать моя нашла, что название кот в сапогах справедливо и забавно; она смеялась от чистого сердца. Наполеон не знал тогда светских обычаев, но был так сметлив, что инстинктивно понял свою роль: он замолчал, как только увидел, что его противник — женщина; каких бы ни была она лет, надлежало оказать ей уважение. По крайней мере этого требовал тогда от хозяев устав вежливости по отношению к людям, обедавшим у них.

Как ни жестоко задело Бонапарта сравнение, которым наградила его сестра моя, однако он сделал вид, что смеется над ним вместе со всеми. Желая доказать, что совсем не огорчен, он позже заказал и принес мне игрушку: это был кот в сапогах, бегущий перед каретой маркиза Карабаса. Игрушка оказалась премилая и, конечно, стоила дорого, а это было некстати при его финансах.