Девичья фамилия - Аврора Тамиджо

Когда ночью ей не удавалось заснуть, она открывала буфет из оливкового дерева и вставала на стул, чтобы дотянуться до верхних дверец, запертых на ключ, который она всегда носила при себе вместе с ножом для самообороны: в этом тайнике, в фарфоровой супнице с ручками лежал шерстяной носок, где хранились несколько монет, отложенных за годы работы харчевни. В деревне так давно не ходили наличные деньги, что последние припрятанные монеты помнили еще руки Себастьяно Кваранты. Роза садилась на край кровати и пересчитывала деньги, отложенные для Сельмы, ломая руки при мысли, что, если с ней что-нибудь случится, ее дочь сможет рассчитывать только на горстку монет. Однажды летним вечером, как только харчевня закрылась, Роза отправилась помогать Пеппине Приско, которая рожала первенца. В те времена нечасто бывало, чтобы женщина понесла от мужа, да еще удачно, и Роза хотела помочь. Она не взяла с собой Сельму, потому что той пора было ложиться спать и потому что понимала – зрелище это не для дочери. Сын Пеппины Приско, которого назвали Франческо, родился быстро, и его мать тоже чувствовала себя хорошо. Вернувшись домой, Роза увидела, что в харчевне горит свет, а входная дверь распахнута настежь. Никого из ее троих детей внутри не оказалось. Она будто с ума сошла и кинулась обегать всю деревню – звала детей, спрашивала у всех, где ее мальчики и Сельма. В ту ночь от безумных криков Розы проснулась вся Сан-Ремо-а-Кастеллаццо. Как будто дети пропали у каждой из живущих в деревне семей. Наконец на улице появился Донато в своих коротких штанишках, его фигурку освещал теплый свет из открытой двери.

– Мама, успокойся. Мы пошли к доктору.

Роза, услышав такое, ничуть не успокоилась. Более того, она со всех ног бросилась убедиться, что ее сын действительно вышел из дома местного врача Джузеппе Скалии.

– Что случилось? Кто заболел? Что вы натворили?

Шквал вопросов Розы сменился волной паники, когда на улице позади брата появился Фернандо, не зная, куда себя деть от смущения. Не успела Роза спросить у него, что стряслось, как за спиной старшего сына возник доктор Скалия: он то и дело хихикал, его глаза сияли. Врач положил руку на плечо Фернандо, как будто тот был сопливым мальчишкой, а не рослым парнем, и обратился к Донато:

– Зачем вы заставляете мать нервничать, балбесы?

Роза вбежала в дом врача; на стуле, завернутая в слишком тяжелое для этого времени года одеяло, так что виднелись только бледное лицо и босые ноги, сидела Сельма.

– Со мной все хорошо, мама. Нандо и Донато помогли мне.

Роза опустилась на колени перед дочерью, ее сердце бешено колотилось, мышцы натянулись, будто веревки, на которых тащат коров, а мысли беспорядочно метались в голове, как мошки вокруг фонаря.

– Тебе плохо? Доктор что-то с тобой сделал?

Сельма не поняла смысла вопроса – по крайней мере, не полностью. Она ответила спокойно и правдиво, как всегда:

– Я проснулась в постели, вся в крови. Живот страшно болел. И мы пришли к доктору. – Она указала на одеяло. – Я вся грязная, но мне уже лучше. Доктор сказал мне выпить вот это.

Роза понюхала жидкость в стакане, стоявшем на столе. Вода с цитронеллой[4] – по крайней мере, так ей показалось. Под одеялом двумя красными полосами от паха до лодыжек запеклась кровь Сельмы, которая казалась еще ярче на контрасте с полупрозрачной кожей. Доктор Скалия ничего не говорил, продолжая посмеиваться над Розой и ее детьми; но Роза уже поняла все и без объяснений.

– Если позволите, почтеннейший, давайте избавим друг друга от неудобств: это дела женские, семейные.

– Конечно, конечно. – Доктор на мгновение стер с лица свою несносную ухмылку. – Лучше проводить вечера дома со своими детьми, донна Роза, чем присматривать за чужими. Особенно теперь, когда малышка уже не ребенок.

Роза с удовольствием разбила бы о его голову стакан с водой на цитронелле, а затем, вооружившись осколками стекла, передала бы горячий привет от Мыльнянки. Вместо этого она ответила почтительно и вежливо, как и подобало в разговоре с учеными людьми:

– Благодарю вас, доктор Скалия. Спокойной ночи.

Фернандо нес сестру на плечах до самого дома. Роза держала ее за руку, а Донато понуро шел рядом: братья чувствовали себя виноватыми из-за того, что не смогли все толком объяснить и избавить мать от унизительной встречи с доктором. Роза шла между сыновьями, не сводя глаз с Сельмы.

Отправив мальчиков вперед, она отвела дочь к ручью; была ночь, но Роза помогла Сельме вымыться и воспользоваться теми средствами, которые помогут ей не пачкаться так каждый месяц и не менять простыни, ночную рубашку и все остальное.

Сельма побледнела.

– Что? Каждый месяц?

Нандо и Донато легли спать в подавленном настроении, уверенные, что сделали что-то не так. А Сельма со страхом думала о том, сколько еще крови ей предстоит потерять.

Лежа на подушке, которая все еще пахла так же, как волосы Сельмы, Роза думала, что, возможно, не так уж все и плохо, раз она воспитала троих детей, которые понятия не имеют, что такое кровь. Это означало, если уж на то пошло, что в жизни они редко имели с ней дело.

Сельма

4

Никакой помады

Сельма не знала, закончилась ли война в этот вечер, в предыдущий или в другой. Но в деревне задумали устроить праздник на площади перед ратушей, и мэр с приходским священником решили, что о еде позаботится Роза.

– Что захотите приготовить, то и будет, – сказал мэр Томмазо Серрано. – Что вы хотите, донна Роза? Никаких особых изысков. Понимаете, на площади будет музыка, мы пригласим оркестр из Сан-Бенедетто-аль-Монте-Ченере. Украсим все цветными лентами. А вам останется только приготовить несколько блюд, чтобы люди могли перекусить.

Увидев, что в харчевне есть скамейки и столы, мэр добавил, что если Роза позволит ими воспользоваться, то окажет ему услугу. И не только ему, но и всем добрым жителям Сан-Ремо. В конце концов, ее так радушно приняли тут много лет назад, а ведь она была совсем чужачкой.

Приходской священник Луиджи добавил, что в такие моменты каждый должен внести свою лепту.

– Господь тоже поможет: церковь Сан-Ремо украсит площадь свечами и цветами.

Сельме хватило одного взгляда на руки матери, спрятанные в складках юбки, – кулаки сжаты, костяшки побелели, – чтобы понять, что еще немного, и Роза крикнет мэру с приходским священником катиться к черту, устроит тарарам, который запомнится на годы. Взрыва не произошло лишь потому, что вмешался Фернандо и сказал, что они сперва обсудят все в кругу семьи, чтобы понять, можно ли это устроить.

Когда за мэром и священником закрылись двери харчевни, мать дала волю ярости.

– Совсем сбрендили! Рвешь жилы за эту грязную деревню, а они мне – мне! – говорят, что я чужачка! Те самые, кто – Господи прости – уморил бы голодом всех нас, несчастных, дай им только волю. А теперь? Нет бы отплатить мне за то, что я помогла всем выжить. Еще и ужин им подавай. Они что думают, у меня тут приют для бедняков, как в монастыре Святой Анастасии? Тех припасов, что уйдут на этот пир, нам хватило бы на два месяца.

Фернандо с протяжным вздохом опустился на свое место во главе стола.

– Мама, они попросили тебя в знак уважения.

Когда вернулся Донато – он развозил почту по четырем деревням, – Сельма в красках объяснила ему, что происходит.

– Мама говорит, что не хочет готовить, потому что накормить всех слишком дорого и потому что нечего праздновать конец войны.

– Мама права. Нахлебники и голодранцы, вот они кто, только и всего, – заключил Донато. – И что там праздновать? Кто был фашистом, тот фашистом и остался.

Нандо горько рассмеялся.

– Чушь несусветная. В деревне никогда не было фашистов.

– Были, были, – огрызнулась Роза. – Они попрятали черные рубашки в ящики с нижним бельем, но как только наступит подходящее время, сам увидишь – вмиг достанут.