Девичья фамилия - Аврора Тамиджо

могла обманывать себя, надеясь, что день, когда брат женится, никогда не наступит и они всегда будут вместе. Больше всего Сельма любила летние вечера после ужина, когда солнце садилось и дневные заботы оставались позади: Роза сидела, задрав ноги повыше, чтобы дать им отдохнуть, и слушала радиопьесы, а Сельма вышивала на деревянных пяльцах, глядя, как Фернандо возится с очередной рухлядью из погреба. Последним его достижением стала старая масляная лампа, которая сломалась Бог знает когда, а теперь вновь освещала задний двор летом.

– Видишь, на что способны мужчины, если пораскинут мозгами? – сказал он ей, вешая лампу на выбеленную известью стену, и улыбнулся, жемчужно блеснув зубами.

А Сельма смотрела на него как на Господа Бога, отделяющего свет от тьмы.

Однажды вечером Донато уселся рядом с ними на соломенный стул. С серьезным видом, делавшим его похожим на престарелого ястреба, он заявил матери – почему-то обратившись только к ней, а не к Фернандо и не к Сельме, – что больше не может оставаться в этом доме, что Всевышний призвал его к себе. Роза, потягивавшая воду с анисом, отставила стакан, чтобы не облиться. Моргнула дважды, потом еще дважды, убеждаясь, что не спит и что перед ней действительно ее второй сын, а не видение. Сначала она не знала, смеяться или нет, но потом, видя, что лицо Донато по-прежнему серьезно, подалась к нему, собираясь засыпать вопросами. Почесывая макушку, как делала всегда, когда разбиралась со счетами в харчевне, она начала:

– Позволь-ка уточнить. Вдруг ни с того ни с сего тебя призвал Всевышний?

– Так и было.

– Но ты ходишь на мессу два раза в год, на Пасху и Рождество, и каждый раз мне приходится вести тебя туда силой, а ты морщишься, будто уксуса хлебнул.

– Я знаю, мама. Говорю тебе, так и есть.

– И ты хулишь Господа. Нечасто, но я-то помню.

– Мне есть за что просить прощения – за грехи совершённые и за грехи, которые еще предстоит совершить, – ответствовал Донато.

Сельма застыла с иголкой в руках. Следующие несколько минут она наблюдала, как на все возражения Розы ее брат с невиданным спокойствием отвечает, что больше всего на свете хочет поступить в семинарию при монастыре Святой Анастасии: приходской священник, отец Бернардо, препоручит его молодому наставнику, отцу Саверио, чтобы тот обучил его. Поначалу мать никак не отреагировала – возможно, решила, что это шутка или что Донато нашел предлог на время уехать из дома. Она просто встала со стула, сложила ладони и прошептала:

– Безумие какое-то.

Так же отреагировал и Нандо. Помрачнев, он долго расспрашивал брата, но не услышал ничего нового. Донато легко получил разрешение отправиться в монастырь Святой Анастасии, возможно, как раз потому, что никто не воспринял его заявление всерьез. Когда же он пробыл послушником целых два месяца, в доме воцарилась напряженная тишина, как перед снегопадом, хотя теперь всем было ясно, что Донато не играет и не ищет повода сбежать. Его характер полностью изменился: ничто больше не могло его рассердить или заставить повысить голос, он был ласков с сестрой и братом, чу́ток по отношению к матери. Сельма была ошеломлена, когда в харчевне провалилась крыша и куча деревянных балок упала в передний дворик, а Донато на неделю отправили домой с единственной целью – помочь Фернандо с ремонтом. Ночуя дома, Донато каждый вечер становился на колени перед кроватью и добрых полчаса шептал молитвы, уставившись на одеяло, затем целовал деревянное распятие, которое ему дали в монастыре Святой Анастасии и которое он носил на шее, и, наконец, тихо ложился спать. Теперь Роза, когда у нее возникали сомнения, обращалась за советом к Донато.

– Он еще даже не стал священником, – говорил Фернандо Сельме, – а мама уже причислила его к лику святых.

Ни с кем не посоветовавшись – и не сознавшись, у кого она их купила, – осенью 1946 года Роза подарила сыну часы Zenith с блестящим стальным корпусом и цепочкой, которая крепилась к поясу:

– Чтобы ты приходил вовремя, когда бы Господь ни позвал тебя.

Донато был тронут этим подарком – он ни разу не получал ничего от матери – и впредь никогда не расставался с часами.

Итак, Донато обучался в семинарии, а Фернандо занимался своими двигателями и прочим. Сельма тоже поняла, как приятно изо дня в день отдаваться любимому делу. Она все чаще ходила в школу вышивания или отправлялась гулять с Марой и Неной в центр деревни и все меньше времени проводила в харчевне. Вот почему девушку охватила неизлечимая тоска, когда упрямая и внезапная болезнь поселилась в ее теле и, казалось, не собиралась отступать. Сельма просыпалась вся в поту, лоб горел, кости ломило, все тело болело. Больше, чем беспощадная лихорадка, Сельму томило лишь голубое небо за окнами комнаты, которое теперь казалось очень далеким от ее промокшего матраса. Она провела много ночей в бреду, Роза кусала ногти и царапала щеки, не понимая, почему температура у Сельмы не снижается; травяными настоями и цветочными припарками, приготовленными по рецептам Медички, она избавила от недугов полдеревни, а теперь не могла сбить жар у собственной дочери. Мать никак не удавалось отогнать от постели Сельмы, она не отходила ни днем ни ночью, хотя только и могла, что сменять мокрый платок на лбу у больной и составлять ей компанию. Потом настал день, когда Сельма проснулась слепой. Ей было нелегко держать глаза открытыми, казалось, будто она смотрит на солнце, и, глядя из-под опущенных век, она различала лишь тени. Поняв, что случилось, Роза разразилась криком, перебудившим всю деревню, и упала на колени рядом с кроватью, вцепившись пальцами в матрас. Первым прибежал Фернандо, но, не сумев поставить Розу на ноги, просто стоял и смотрел, как она рыдает, пропитывая одеяло слезами и слюной. Мать плакала впервые в жизни, а Сельма не могла этого видеть. Она чувствовала запах ее страданий, одежды, которую она не успевала менять, соленый аромат пота. На лестнице раздавались шаги – сперва пришел из семинарии Донато, потом вернулся Фернандо с доктором Скалией. Доктор посоветовал купить у аптекаря целый ворох вонючих сиропов, про которые никто не понимал, для чего они нужны.

Однажды вечером явился и отец Луиджи, заинтригованный чудовищным несчастьем, постигшим Сельму.

– Скажи мне правду, Сельма, будто говоришь с Господом. – Кустистые брови священника сдвинулись, превратившись в колючую изгородь. – Скажи мне правду: были ли у тебя какие-нибудь нечистые мысли? – На этих словах он неистово перекрестился. – Что-нибудь неприличное?

Фернандо встал, и до Сельмы донесся запах табака – брат недавно начал курить.

– Чего вы хотите от моей сестры? Она еще ребенок.

– Она уже не ребенок, Кваранта. Сами видите.

Взяв приходского священника за шиворот, Фернандо доставил его к двери – тот перебирал ногами в десяти сантиметрах от пола, а Донато бежал следом, опасаясь, что брат вышвырнет гостя в окно.

– Я больше не хочу вас видеть, – прорычал Фернандо. – И клянусь честью, что брошу вас в реку, если еще раз приблизитесь к моей сестре.

Донато попробовал вмешаться, сказать, что нельзя так обращаться с духовным лицом, а Роза добавила, что задирать пасторов не к добру. Фернандо опустился на колени перед Сельмой:

– Они все с ума посходили. Теперь я буду о тебе заботиться, поняла?

Иногда Сельма слышала, как играет оркестр, и думала, что больше никогда не сможет потанцевать с братом на площади или понаблюдать, как он чинит лампы и мотороллеры. Она плакала, но Фернандо отвечал, что они могут заниматься вместе и другими делами.

– Я почитаю тебе какую-нибудь статью из газеты. Хочешь?

Покончив с обзорами радиопостановок и репортажами с велогонок, которые в равной степени наводили на Сельму тоску, Фернандо поискал дома книги, которые мог бы почитать сестре, но обнаружил только древнюю Библию и школьные учебники, поэтому объехал все четыре деревни, выясняя, где можно купить романы и сборники рассказов. Такие места нашлись, хотя их было не так уж много. В основном это были уголки, куда раз в месяц приезжала из города телега, груженная книгами. Донато тоже не остался в стороне: однажды утром он явился домой с мешком томиков, взятых в семинарии с милостивого разрешения отца Саверио, – того до глубины души тронула