Взрослые люди - Ауберт Марие

— Иди, я обниму тебя, — говорит он.

— Да ладно. — Я смеюсь, он обнимает меня обеими руками и прижимает к себе.

Я касаюсь щекой его щеки, он небрит, какая пульсирующая близость, у меня болит грудь, и, когда Марта возвращается и говорит, что хочет пойти спать, а Кристоффер говорит, что нам стоит подумать о завтрашнем дне, я страшно расстраиваюсь, сама не понимаю почему, ведь сидеть здесь дальше нет никакого смысла. Я допиваю бутылку в одиночестве, пролистывая список контактов в мессенджере, и в конце концов отправляю сообщение мужчине, с которым встречалась пару лет назад, даже не помню, как закончились наши отношения, наверное, просто изжили себя, и потом посылаю такое же сообщение другому мужчине, с которым встречалась еще раньше, а вот этого делать не стоило, он даже не слишком мне нравился. «Привет! Как дела? — написала я обоим. — Я на даче. Думаю о тебе».

Ответа нет. Я всегда так делаю, не знаю почему, я не думаю ни об одном из них и все равно делаю подобные вещи, цепляюсь за людей и царапаю их только для того, чтобы кто-то знал обо мне, ответил мне. Я лежу на кровати и смотрю в телефон. Запах постельного белья. Рука прикасается к моей обнаженной коже. Следы от сучков на деревянном потолке. Я лежала в этой кровати, когда мне было шестнадцать лет, двадцать пять, тридцать пять.

Я погружаюсь в дремоту, вижу, как темнота надо мной шевелится, слышу крик чайки вдалеке, от звуков расходятся круги, они становятся все шире и шире, и дверь очень медленно открывается, и кто-то двигается по комнате, поднимает одеяло, и я отползаю подальше и освобождаю место, и вот мы лежим на боку, на мне ничего нет, и рука поглаживает грудь, я просыпаюсь, кровать моя пуста, я вся в поту, в доме тихо, в окна падает серый свет раннего утра, я онанирую, не задумываясь о том, что делаю, а потом лежу без сна. Не знаю, о ком я думаю, думать не о ком.

Когда я с кем-то делю постель, когда я крайне редко делю с кем-то постель, я веду себя как голодная собака, я быстро раздеваюсь, хочу сделать все и сразу, исцарапанный подбородок, язык по горлу, твердые пальцы внутри меня, ощутить гладкость кожи, ее тепло, мне хочется завернуться в чужую кожу. Потом я прижимаюсь к нему и прошу меня обнять, я устраиваю на себе его тяжелую руку, пока он засыпает, он не хочет обниматься, он хочет спать, но я не могу перестать просить об этом, умолять. Один мужчина даже не желает валяться со мной в постели, он несется в ванную через две минуты после того, как кончит, потом садится полуодетым на диван в гостиной и ждет, что я тоже оденусь и уйду, несмотря на то что его подружка уехала на все выходные. Я пытаюсь выправить ситуацию в свою пользу и сочувственно спрашиваю, не страдает ли он паранойей, может, ему тяжело, да, отвечает он, я ему не верю, но готова согласиться с таким объяснением и даже обнимаю его на прощание, чтобы утешить, после чего позволяю выставить себя за дверь, выкинуть на тротуар посреди ночи, ловлю такси и еду домой. Другой мужчина добродушно похрюкивает, когда я стараюсь прижаться к нему как можно плотнее, господи, как же ты надоел, я чувствую, как прижатый к моей попе член съеживается, и не могу заснуть в тяжелом, насыщенном сексом воздухе и встаю, потому что мне надо в туалет по-большому. Я долго сижу на горшке, задница горит, подмышки воняют потом, а липкое влагалище натружено и неприятно пахнет резиной и острым желанием, я заглядываю в мусорное ведро, куда он выкинул два завязанных узелком презерватива, вижу следы крови на одном из них, и думаю, что еще слишком рано, я принимаю душ и возвращаюсь в постель чистой и теплой, убираю с одеяла свои мокрые трусы и упаковки от презервативов, ложусь рядом с ним, в тепло, кладу на себя его руку, теперь можно поспать, он храпит мне в ухо и не просыпается, а я не могу заснуть.

Я ПРОСЫПАЮСЬ РАНЬШЕ всех. В доме тихо, на часах шесть утра, а я чувствую себя усталой, голова трещит от выпитого вчера алкоголя, но я больше не могу заснуть. В конце концов, я встаю и совершаю пробежку по узкой тропинке, ведущей мимо всех причалов, ноги устают, но я справляюсь. Я встречаю только одного бегуна, мы киваем друг другу, я довольна темпом. Сейчас я бегаю быстрее, чем в тридцать, но не быстрее, чем в двадцать, что вполне понятно, но я всегда попадаю в число самых быстрых на своем этапе, когда мой офис выставляет команду на Холменколленскую эстафету. У нас много быстрых бегунов. «Старение — это не повод для лени, — говорит мой шеф, — можешь заниматься спортом ровно столько, сколько пожелаешь». Пару раз Марта попробовала пробежаться вместе со мной, но через несколько минут безнадежно отставала, никто не может угнаться за мной, Идой, самой быстрой бегуньей. «Смогу, смогу, смогу», — всегда мысленно повторяю я, когда бегу в гору и выжимаю из себя все силы до покалывания в боках. Потом я принимаю душ, беру ключ от большого катера и спускаюсь к причалу. Я отшвартовываюсь, отталкиваюсь от причала и долго вожусь с ключом, потому что не помню точно, в каком положении должны находиться рычаги и на какие кнопки нажимать, но в конце концов все получается. Лучи ясного солнца падают на воду, видимость превосходная, никого нет, и вокруг сплошная красота.

Я проношусь мимо Стурхолмена и мимо Несета и Тангена, волны поочередно разбиваются о нос катера. Катер преследует чайка, тяжелый бомбардировщик, она машет крыльями и устремляется за мной, даже когда я увеличиваю скорость, и мои волосы начинают развеваться на ветру, становится холодно, надо было взять с собой куртку. Я машу на чайку рукой, она взмахивает крыльями и улетает прочь.

— Гениальна от природы, — произношу я вслух и смущаюсь.

Я несусь, пока не начинает казаться, что у меня осталось совсем мало бензина, мимо причалов, белых, красных и желтых дачных домиков, пришвартованных лодок, буйков, чаек, немногочисленных людей на встречных лодках, мы машем друг другу издалека, я глушу мотор и вздыхаю. Я посреди фьорда, лодка покоится на волнах, которые легко покачивают ее. Я могла бы добраться до конца залива и выйти в открытое море. Я могла бы сделать это прямо сейчас. Я могла бы нестись все дальше вперед, пока земля не скрылась бы из вида, пока я не начала бы становиться все меньше и меньше, не растворилась бы полностью и не стала водой, ракушками, водорослями и камнями. Они бы этого не заметили. А где Ида? Не знаю. Она же только что была здесь, разве не так? Вернется, куда она денется. Они позовут Олею, заклеят ей колено пластырем, поаплодируют, потому что она научилась делать колесо, а Марта погладит свой живот и уткнется в журнал. Куда подевалась Ида? С ней что-то случилось. Да нет же, случилось то, что должно было случиться. Жаль. Да, невеселые дела. Где Олея, ты можешь уложить ее сегодня вечером, у меня нет сил, пойдем в дом, что мы будем завтра есть на ужин, кто пойдет в магазин, как ты себя чувствуешь, живот вырос.

Я ощущаю под собой какое-то движение, оно идет снизу, как будто море затягивает меня, я не плачу, плакать не о чем. Неужели я думала, что я тоже ребенок? Я не ребенок. Я опускаю руку в воду, шевелю пальцами, провожу ладонью по проплывающему фукусу и каким-то другим грязно-зеленым водорослям, ополаскиваю руку. Я здесь, думаю я, я здесь, я здесь. Я здесь, я здесь, я не умру, я не исчезну, я здесь.

ВО ВРЕМЯ ЛАНЧА на улице у дома Кристоффер вдруг замечает на дороге машину Стейна. Марта все утро брюзжала, утверждала, что у нее болит живот, и на все вопросы Олеи отвечала очень коротко: нет, мороженое сейчас нельзя, я не знаю, поедем ли мы кататься на катере, спроси у папы.

— Ты сказала «у папы», — говорит Олея и усмехается.

— Да, — подтверждает Марта. — Он ведь твой папа.

— Но он не твой папа, — отвечает Олея.

— А разве твоя мама не называет Кристоффера папой? — спрашиваю я, попивая кофе.

— Называет.

— А Марте, значит, нельзя?

Олея мотает головой и улыбается, засовывает в рот палец и принимается раскачивать шатающийся зуб.

— Почему? — говорю я. — Объясни-ка.