Взрослые люди - Ауберт Марие

Только в последний год мне действительно начало казаться, что я запаздываю. Накануне сорокалетия я проснулась от накатившей волны страха, которая сотрясла все тело, она говорила: скоро, скоро станет слишком поздно. У окружающих меня людей по двое-трое детей, кое-кто уже не хочет, чтобы их становилось больше, они кормят грудью по ночам и совершенно измотаны. Другие очень стараются завести еще одного ребенка, и после многочисленных процедур и нервного ожидания у них получается, и новый ребенок все время плачет, и они утверждают, что иметь двух детей намного утомительнее, чем одного, не понимая, как очевидно это звучит. Каждый их день наполнен делами, утренний туалет отнимает много времени, они без проблем находят чем заняться в отпуске, потому что можно съездить в гости к бабушкам и дедушкам, дядюшкам и тетушкам и провести время только со своей семьей, чтобы были только они одни, и они отправляются в поход в горы, или в кемпинг, или на дачу, только мои друзья и их дети, они утверждают, что это редкое удовольствие — побыть одним. Они покупают большие квартиры или дома с садиком, да, да, они всегда утверждали, что ни за что не уедут из города, но только представьте, там можно выпустить детей прямо на улицу, они покупают все то, над чем несколько лет назад смеялись: гараж, две машины, гриль «Вебер», величины которого они немного стыдятся, но, когда вас так много, большой гриль пригодится, — и потом другие семьи приходят в гости, и каша, и отрыжка, и пятна, и моча, и какашки, и сопли, и мало сна, так мало сна, и крики, и ветрянка у всех сразу, и понос у всех сразу, и простуда у всех сразу, и снова понос. И каждое утро они завтракают вместе, втроем, или вчетвером, или впятером, каждый вечер они засыпают рядом с человеком, прижавшись к человеку, каждую ночь их будит ребенок, потому что он хочет спать в их кровати, ребенок, которого они обнимают, их собственный ребенок.

В моей жизни все так же, как и пять лет назад или десять, квартира чуть попросторнее, зарплата чуть повыше, побольше проектов на работе, немного потускневшая кожа, седые волосы, на маскировку которых я выкладываю в парикмахерской по две тысячи крон каждые три месяца. Я засыпаю в одиночестве и просыпаюсь в одиночестве, я в одиночестве иду на работу и в одиночестве возвращаюсь домой, не буду ныть, нельзя становиться нытиком. Но одиночество — это замкнутый круг, и он будет постоянно расширяться, пока не появится хлопец, тот, с кем можно использовать замороженные яйцеклетки из банка, но до этого момента может пройти пять лет, и десять, и двадцать, и тридцать точно такой же однообразной жизни.

Но я по-прежнему сижу здесь на стуле с Олеей на руках, не ощущаю никакого душевного волнения, никакого сдвига, поднимается ветер, деревья шумят, я опускаю глаза и вижу тонкую спину Олеи в розовой пижаме и прогоняю маленькое насекомое, опустившееся на ее волосы.

— Можешь завтра тоже мне почитать, — произносит Олея.

— Спасибо, — отвечаю я, бросаю взгляд на Марту в гамаке и шепчу Олее на ухо: — Какая Марта неуклюжая, раз заехала тебе по голове.

Олея хихикает и крутится.

— Так нельзя говорить, — шепчет она.

— Я тебе разрешаю, — шепчу я в ответ, и мы украдкой смотрим на Марту в гамаке.

Она нацепила солнцезащитные очки, и невозможно понять, куда направлен ее взгляд, одну руку она держит на животе. Почему она так часто трогает свой живот, ведь его почти не видно, может, она намеренно использует язык тела беременных, может, сидела и изучала эти движения в «Ютьюбе»: как выгибать спину, как класть ладонь на верхнюю часть живота.

— Мы так говорим, потому что дурачимся, — произношу я.

— Да, — шепчет Олея и зажимает руками рот, чтобы не рассмеяться вслух.

— Вот такими люди становятся, когда у них в животике ребенок, — шепчу я, прижимаю подбородок к шее Олеи и надуваю щеки.

Глаза Олеи широко раскрываются от восторга и ужаса: сделать такое, когда Марта всего в нескольких метрах от нас!

— Марта вот так говорит: «О-о-о, я так устала», — шепчет она.

Я смеюсь.

— Мы не должны так говорить, — подмигиваю я ей.

— О чем это вы там шепчетесь? — спрашивает Марта.

Она снимает очки, как будто почувствовав на себе наши взгляды.

— Просто болтаем, — отвечаю я.

— Олее пора ложиться. — Марта свешивает ноги с гамака. На ней красивые сандалии, у меня появляется желание примерить их и посмотреть, подойдут ли они мне. — Ты идешь, Олея?

— Я не хочу ложиться, — хнычет Олея.

— Нет, никаких отговорок, — говорит Марта. — У нас был договор: вы немного почитаете, а потом в кровать.

— Пусть Ида пойдет со мной. — Олея держит меня за руку и машет взад-вперед как маятник.

Марта разводит руками и переводит взгляд с Олеи на меня:

— Вот как. Пойдешь?

— Конечно. Ты и я, Олея?

— Да!

— Вы вдвоем, вот как, — говорит Марта.

Маленькая кровать Олеи стоит вплотную к стене, разделяющей наши с ней комнаты. На ней спала Марта в детстве. Перед тем как лечь, Олея просто обязана показать мне все свои книги, всех игрушечных зверюшек и все наряды, она забирается на стул и слезает с него, роется в комоде. Кристоффер просовывает голову в дверь и говорит: «Довольно баловаться».

Я устраиваюсь на кровати рядом с Олеей, она под одеялом, а я на нем. Окна закрыты плотными темными шторами, чтобы Олея могла спать, даже если на улице будет солнце. Мы смотрим друг другу в глаза в полумраке и начинаем хихикать, как будто я тоже ребенок.

— Ида, — говорит Олея. — Я могу открыть тебе один секрет?

— Да, — отвечаю я.

— Только никому не рассказывай.

— Можешь доверить мне все что угодно, — отвечаю я и обнимаю ее за шею.

Я бы хотела, чтобы ты была моей мамой. Я бы хотела, чтобы моей мамой была ты, а не Марта.

— Я… — начинает Олея, — я связала крючком подарок для бабушки.

— Ничего себе, — говорю я.

— Я таких длинных вещей еще никогда не вязала.

Она болтает о вязании и о том, что завтра пойдет плавать, и я должна пойти с ней, обязательно, отвечаю я, мне надоедает ее слушать, я хочу вернуться к остальным, но теперь пора спать, говорю я и пою «Какой прекрасный чудный день, но вот и он окончен». Это трудная песня, в ней много высоких и низких нот, и голос скрежещет и пищит, и во время моего пения Олея без конца ворочается. Я пою до тех пор, пока не понимаю, что она не заснет, если я не вылезу из ее постели, и в конце концов я говорю «спокойной ночи» и встаю, ведь Кристоффер с Мартой сказали, что именно так я должна поступить. Олея обнимает меня, крепко обхватив руками шею, а потом снова падает в кровать, видимо, я все сделала правильно.

Я слышу, что Кристоффер на кухне, оттуда доносятся звон стекла и шипение сковородки, а Марта, скорее всего, в саду. Я очень тихо захожу в спальню Марты и Кристоффера, останавливаюсь у их постели и стою не шевелясь. Они заняли самую большую комнату, маме со Стейном достанется вторая по размеру спальня. Здесь пахнет Мартой, пахнет Кристоффером, запахи весьма ощутимы, несмотря на то что окно открыто нараспашку. Кровать не заправлена, на полу валяются одежда, детские книги, тюбик солнцезащитного крема. Я поднимаю зеленое платье, которого раньше не видела, от него исходит легкий запах пота. На кровати валяется скомканная футболка, это та самая полосатая футболка, в которой Кристоффер встречал меня, я заглядываю в шкаф и вижу несколько платьев и свитеров Марты, некоторые я узнаю, других никогда не видела — дешевые изношенные ткани. Рубашки и футболки Кристоффера, толстовка. На полу пара сандалий большого размера. Я засовываю в них ноги, чувствую то же, что и ребенок, когда засовывает ноги в обувь взрослого. Я сижу на кровати, как мне кажется, на стороне Марты, беру с тумбочки очки и примеряю их. Они сильнее, чем я думала. Открываю ящик тумбочки, не знаю, что я ищу, вижу пару старых журналов «Дэ Нюе» и «КК», заглядываю в мешок на полу. Я ложусь на кровать, все время прислушиваясь к происходящему на кухне и в саду, натягиваю на себя одеяло и нюхаю его. Эта кровать лучше той, на которой сплю я. Надо бы им сменить постельное белье, а то это выглядит несвежим и нестираным и пахнет телом, интересно, они занимались здесь сексом, можно ли это учуять, или же они так уставали, что просто лежали рядом и Марта рассказывала о том, как утомительно вынашивать ребенка. Может, они засыпали, лежа как две ложки, и Кристоффер обнимал ее сзади, может, он клал руку ей на живот, на нижнюю его часть. Я поворачиваюсь к стороне Кристоффера и таращусь на его пустую подушку, пытаюсь представить, что это я лежу здесь рядом с ним, каждый вечер мы идем и ложимся в эту постель, окно открыто, мы ложимся как две ложки, Олея пусть спит в моей комнате, а у нового ребенка будет колыбелька, которую можно поставить здесь, в нашей комнате, а Марта — Марты здесь нет. «Спокойной ночи, Кристоффер», — говорю я. «Спокойной ночи, Ида», — отвечает он.