Амнистия - Александр Сергеевич Самойлов

с томиком «Капитала». Влюбленный Ильич — это фантастика! Она дарит ему поцелуй и с тех пор (о, счастье!) принимает решение быть с ним.

Пока пассажиры восхищаются искрометным романом, корабль входит в воды Атлантического океана. Но кого это волнует? Влюбленные шарахаются по чужим каютам. И, наконец, кульминация: Ильич рисует угольком ее обнаженный портрет. На прекрасной шее ожерелье — дар предков. Работа готова. Девушка поражена: вместо бесстыдного образа на бумаге манифест коммунистической партии. Пожалуй, она счастлива. А что же с ожерельем?

— Милая, его надо отдать на благо мировой революции, — мягко укоряет любимую Ленин и прячет драгоценность в карман.

Теперь как и положено: они оказываются на носу корабля. Он нежно обнимает ее за талию и шепчет на ухо глубокомысленный бред. Океан отдает красным. Из рупоров корабля доносится чарующе надрывная музыка.

В такие моменты появляется острая необходимость предаться любви. Впервые за долгое время их оставили одних. За влюбленными никто не следит. За исключением разве что Троцкого и Бухарина, что которые стоят за спиной. Но так положено: кто-то должен блюсти приличия! В обстановке нарастающей неловкости она слышит свое имя:

— Елизавета Ивановна!

И опять:

— Елизавета Ивановна.

Она открыла глаза. Из-за двери доносилось бормотание. Заспанное сознание баянистки ошарашено знакомым именем.

Женщина не спешит подниматься после опустошительного сна: руки, ноги онемели от романтики.

— Сейчааас, — прошептала она сухими губами и сползла с дивана.

Елизавета Ивановна ползет по холодному дощатому полу с одеялом в зубах. Осталось только впустить гостя.

— Пожалуйста, не надо…

Женщина села на пол, опершись спиной о дверь.

— Елизавета Ивановна, я вас давеча узнал.

— Где?

— В гаражах, когда меня били.

— Ах, это Вы! Больно было?

— Да, я уже привык.

От этих слов потеплело на душе: впервые за долгое время кто-то разговаривал с ней откровенно. Баянистка прониклась безграничной симпатией к паршивому интеллигенту.

Она так долго этого ждала и теперь могла ничего не отвечать, а просто слушать этот наивный голос, который (как и полагается) сомневался в справедливости мироустройства.

— А вы помните, как оказались тут?

— Нет.

— И я нет…

По тону голоса, неспешной речи не оставалось сомнений, что когда-то давно они встречались: гуляли, танцевали, читали какого-то бунина.

— Меня терзает крамольная мысль, Елизавета Ивановна. Мне кажется, что амнистия нас не спасет.

— Почему?

— Такое уже было. Мы заселяем рай, оскверняем его. Он становится адом, а мы двигаемся дальше. Ты меняешь прописку, но преисподняя следует по пятам, ведь она — внутри. Гражданам в гаражах я пытался это объяснить, но они меня не поняли.

— А я вот, — начала собеседница невпопад, — никак не могу собраться. Не хочу ехать. Нам дают шанс, возлагают надежды, а я слишком стара, чтобы оправдывать ожидания…

Понемногу, слово за слово их беседа увязает в тишине.

— Я, пожалуй, останусь, — после некоторой паузы заявил мужчина.

— Вы правы, ад без соседей — неплохое место, — она сильнее закуталась в одеяло.

В наступившем молчании прозвучало интимно:

— Дайте сигаретку.

Под дверью прошуршала мягкая палочка. Иванна затянулась. Умеренная доля саморазрушения — это так приятно.

На улице стояла тишина. Из всех чудовищных звуков этот самый страшный, что слышала Елизавета Ивановна. Ад замер в ожидании.

Девственные интеллигенты курили. Завтра их ждал рай.

КАЧЕЛИ

Беспощадный свет бил по векам. Она поспала бы еще, но ощутила невнятный порыв, мешающий вернуться в сон.

— О, боже!

Да, именно так Елизавета Ивановна начала этот день.

За тревогой накатило отчаяние. Двенадцать мучительных месяцев она ждала, что амнистию отменят или перенесут. В надежде женщина бросилась к окну: нечестивцы исчезли; по улице брели смиренные люди в белой одежде, прижимая к груди молитвенники и табуретки.

В порыве отчаяния у Елизаветы Ивановны возникает желание вернуться в постель и спрятаться под одеялом. Однако она сама знала, что это вздор: баянистки не любят полумер.

Посторонний голос мог бы внести ясность. Разваливая вокруг себя подушки и одеяла, баянистка бросилась к радио: Дьяволята Бим и Бом исчезли навек, оставив вместо себя шипение радиоточки, в котором чуткое ухо женщины расслышало «Шшш…подстава».

— Надо идти! — грозно буркнула хозяйка и направилась к умывальнику.

Зеркало никогда не было для нее союзником. Вот и сейчас оно сообщало о том, что этой нелепой женщине с зубной щеткой во рту не место на небесах. Ледяная вода приводит мысли в порядок. До сознания долетают тысячи запоздалых идей: нужно подкраситься, почистить одежду, найти паспорт.

«А где мой чемодан?» — подкошенная этим вопросом Елизавета Ивановна окончательно растерялась. В бессмысленной попытке собрать хоть что-то она запихивает тюбик с пастой в карман пальто: «Не помешает». Глупый поступок, но кто осудит человека, меняющего прописку?

Покидая ленинскую комнату, она еле сдержалась, чтобы не выкинуть какой-нибудь фокус: плюнуть, позвонить, поесть, учинить разгром, устроить пожар. Но это пустое: можно сколько угодно прятаться и ругать судьбу, но главное сейчас — вырваться из комнаты. Задержись она хоть на секунду — не сможет уйти никогда.

Женщина бежала по коридорам ДК, мысленно прощаясь с треклятыми кружками и ансамблями самодеятельности. Ну, вот и дверь, слава богу!

Не успев глотнуть свежего воздуха, Елизавета Ивановна наткнулась на незнакомца и свалилась со ступенек. Сидя на земле и потирая ушибленный бок, она услышала:

— Я так Вас ждал!

Директор помог подняться:

— Вы отправляетесь в рай. Хотел бы Вас поздравить, но, если честно, я опечален. Ведь вы поддерживали меня все это время.

— Поддерживала? — удивилась Елизавета Ивановна, поправляя папаху.

— Все разбежались. Было так грустно. Если бы не Вы, я бы даже… уволился.

Елизавета Ивановна ошеломленно слушала тираду и вдруг подумала о том, что никогда не смотрела директору в глаза. Но сегодня в его затуманенном взгляде она смогла прочесть: «За меня ведь все решили. Кого-то слепили для ангельской работы, а кого-то для бесовской. Нас собирают в одном цеху, только места службы разные. Неужели быть бесом грешно?».

Печально было расставаться, но протокол превыше всего. Немного помявшись, директор достал из дипломата картонку: «Грамота за необъяснимое чувство гордости» — написано детским почерком.

— Спасибо, — прошептала Елизавета Ивановна.

Вместо ответа черт невпопад произнес:

— Разве ад может оставаться пустым?

Елизавета Ивановна пожала плечами. Обнять робкого черта помешал баян.

— Пожалуй, он больше не нужен… — заметил директор.

— Действительно, — согласилась счастливица. Разгуливая по улицам ада, она держала баян перед собой, словно щит, но на новом месте жительства он вряд ли пригодится.

Спускаясь во двор, она кладет его на качели.

— Прощайте, — сказала бывшая музработница то ли бесу, то ли баяну и юркнула за ворота. Во дворе послышался жалобный писк.

Улица встретила насторожено. Сгущался