Цвет моего забвения - Мария Бородина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Одиннадцатая, наконец, поднимает взгляд и улыбается мне в ответ.
— Как тебя зовут? — спрашивает она.
— Вилма, — представляюсь я, протягивая руку.
— Ты что, — девушка пожимает мою руку. В её единственном глазе плещется искреннее изумление. — Помнишь?!
— А почему я должна не помнить? — фыркаю в ответ.
Странная девушка. Очень. Может, зря я с ней связалась?
— Так ведь, — одиннадцатая мнётся, обрывая фразу. — И ты помнишь, как мы здесь очутились? И из-за чего всё?
— Я увидела, как ты болтаешься вниз головой, и решила помочь, — вспоминаю я. — А потом мы залезли на крышу.
— А что было до? Ты помнишь?
Я вгрызаюсь в память, как в свежий хлеб. Мгновения отматываются назад. Последнее, что я вспоминаю — лохматое небо над головой и солнце, плывущее на запад. Нити лучей на моей коже, похожие на золотую паутину, и горячий гудрон крыши под задницей. А потом я просто встала и направилась к чердачному окну, словно так оно и было нужно.
— Ммм, — тяну я. — Наверное, меня по голове ударили. Память вышибло.
Вот это номер! Я ничего не помню о своём прошлом, но забыла о том, что забыла! Забыть о том, что чего-то не помню, могла только я — Вилма. Как там моя фамилия? Должно быть, Вилма Непомнящая, или Вилма Склерозная.
Одиннадцатая смотрит на меня с ухмылкой. Я растягиваю губы в ответ. Так мы и общаемся: улыбками, как две новорожденные девочки. Этого так много, чтобы остаться на плаву. Этого так мало, чтобы понять, к чему это всё.
Ладно. Главное — не поддаваться панике. Вот я, Вилма: здесь и сейчас, и неважно, что было до. Может, ничего и не было?
— Значит, меня тоже по голове ударили, — бормочет одиннадцатая в ответ. — Это — единственный вывод, который напрашивается.
Ох, не нравится мне эта тема!
Мы стоим у ограждения и смотрим на город в клетчатом узоре. Если быть предельно честной, то, что лежит под нами, назвать городом можно лишь с большой натяжкой. Асфальт, вздувшийся буграми, сквозь который прорастают деревья. Диагональные улицы, обрамлённые сгоревшими частными домиками: стопками чёрных угольков. Вдалеке торчат покосившиеся трубы завода, на котором давно никто не работает. Разбитые окна цеха отражают закатный свет. Одним словом, тлен. Лишь цветущее озеро садов вокруг руин внушает непонятную радость.
— Ну, так как тебя зовут? — хмурю брови.
— Не помню, — она разводит руками. — Даже намёка.
— Как же нужно не уважать себя, чтобы забыть своё имя! — удивляюсь я.
— Ровно настолько же, насколько нужно, чтобы забыть о наличии памяти в принципе, — ох! А она занудлива! И остра на язычок, нужно отметить.
— Я буду звать тебя Одноглазой! — вырывается у меня изо рта, но я ничуть об этом не жалею.
— Почему так грубо? — растягивает девушка обиженно.
— Потому, что ты себя не уважаешь.
— Одноглазой? — переспрашивает одиннадцатая. — Вот, значит, как?
— Могу ещё Занудой. Или Акробаткой. Выбирай!
К моему удивлению, она смеётся. И её хохот заразителен. Я подхватываю его и чувствую, как напрягается диафрагма.
Диск солнца плющится у горизонта. Закат насыщается чистой кровью. Звонкий смех летит по крыше, распугивая жирных птиц и летучих мышей.
Вот они мы: здесь и сейчас. Какое значение имеет то, что было до?
Десять
— Скажи, почему мы здесь? — вздыхает Лорна непонимающе.
— Мне жаль, — я не нахожу слов лучше. Но лучше уж признаться, что ничего не знаю, чем изобретать несуществующие истины. — Мне правда очень жаль.
— И ты тоже ничего не помнишь?! Но как же так?!
Наши шаги хлюпают по густой грязи. Я пожимаю плечами и отворачиваюсь. Состояние Лорны понятно мне: двумя часами ранее, когда меня разбудила Лили, я и сама пребывала в ярости и недоумении. Когда я впервые открыла глаза и увидела облезлую стену, кишащую муравьями, отдельные фрагменты прошлого ещё проглядывали из памяти. Но всё это сравнялось с пустотой, стоило мне лишь открыть рот. Сейчас внутри теплится лишь тень глубокой и чистой эмоции — единственное смутное воспоминание о былом. Как стёртая позолота на стекле, за которым — вечная мерзлота и полярная ночь. И всё. Но эта тень позволяет надеяться, что там, в забытой жизни, которой я жила, меня ждут. Этого так много. Этого так мало.
— Я знаю только одно, — начинаю я осторожно. — Мы в опасности. Ничего хорошего нас не ждёт.
— Но отсюда же должен быть выход! Я уверена, мы могли бы что-то придумать.
— Должен, — соглашаюсь я. — Но всё, что мы видели — сетка, которой огорожен этот участок. Под напряжением.
— Мы?
— Я и девочки, — поясняю я. — Наверху нас ждут ещё двое. И здесь, судя по всему, есть ещё люди. Остаётся только догадываться, опасны ли они.
— Здесь кто-то может быть опасен? — Лорна шумно выдыхает и непонимающе разводит руками. — Не хотела бы я драться!
Кусты сирени машут нам цветастыми кистями. Горьковатый запах мая потихоньку вытесняет болотистый смрад. Вдалеке показалась стена дома, и я даже вижу то злополучное окно первого этажа. Рама приоткрыта: из тёмного прогала выбивается уголок пелёнки. Значит, не показалось: мне ответили. Сердце съёживается в комочек, но уже через несколько мгновений расширяется до предела, вбирая новый поток крови.
— Знаешь, чего я боюсь? — решаюсь, наконец, озвучить самые страшные предположения. — Что на нас охотятся.
— С чего бы? Как на дичь, что ли?
— Вроде того. Подумай сама! Сначала нас лишили памяти и личности, посадили на закрытую территорию. А потом они пустились по нашим следам. У них, наверное, своя игра на количество пойманных душ. Думаю, скоро зазвучат выстрелы.
— Мне не кажется это правдой, — говорит Лорна без тени сомнения.
— Почему? — ну вот, единственная стройная гипотеза раскритикована в хлам. Но мне легче от этого, как ни странно. Не хочу умирать от ружья элитного мракобеса на глазах у его зажравшихся дружков.
— Если бы они хотели охотиться на нас, — поясняет Лорна, — нас не стали бы лишать памяти. Охотник получает удовольствие от того, что жертва предчувствует смерть заранее. От её гнетущих эмоций. И от саморазрушения. Выстрел — лишь итог. Как
