Зелёные холодные уральские помидоры. Рассказы - Макс Бодягин

Ещё он был удивительно добрым человеком, возможно самым безобидным, бескорыстным и добрым человеком из всех, кого я встречал. Я любил его, как мало кого любил. Он был засранец, я – засранец, что еще нужно для братской дружбы?

И вот как раз история о любви и дружбе.

В тогдашнем Свердловске 80—90—х гг. существовал (да видимо и сейчас существует) район под названием «Пионерский поселок», пользовавшийся тогда славой местного Гарлема. Он состоял из кучно налепленных хрущоб, в промежутках густо заросших сиренью. Честно говоря, на деле он был не таким уж и страшным, но худая слава отчего-то прикрепилась к нему надежно.

Как-то раз Шурка со Стасом и шуркиной девушкой Наташей пошли на день рожденья к наташиной сестре в «Пионерский поселок». Время было позднее, зимнее, страшное, поэтому когда вдруг Шурка начал спьяну ужасно ссориться с Наташей и собираться пешком попилить через весь город насквозь, все стали его отговаривать: что-ты-что-ты, у нас же тут одни бандиты живут, не дай бог убьют-порвут, потратят здоровье молодецкое, а повезет, так и в жопу оттарабанят, не глядя на мороз. Как всякий здоровый молодой человек, Шурка свою жопу берег и кому попало отдавать ее в морозных зимних сумерках не хотел. Поэтому он сказал что: а) здесь дольше задерживаться не может, поскольку его честь была замарана наташиными вздорными выпадами, и б) просит Стаса проводить его; так сказать, просит быть его телохранителем и сберечь дорогую ему часть его, шуркиного, молодого тела от супостатов.

Стас поперхнулся водкой и попробовал сказать, что в двенадцатом часу пиздюхать через весь город в 30-градусный мороз – это бред, но Шурка схватил его в охапку и увлек за двери. Через пятнадцать минут освежающей прогулки, под влиянием мороза Стас внезапно вспомнил, что буквально в двух шагах проживает его друг Алексей Б., квартира которого совершенно свободна, по причине отъезда алексеевой матушки в командировку.

Матушка Алексея Б. была, со слов Стаса, женщиной крайне вздорной. Дело в том, что ее единственный факт полового общения с мужчиной в жизни (случившийся явно неожиданно) послужил как раз причиной рождению Алексея. В силу этого, алексеева матушка мужчин терпеть не могла, козлов поганых, и характер взрастила в себе весьма специфический. К тому же, она была не только неприветлива, но и крайне непривлекательна.

Сын ее был типичный «ботаник»: носил очки на минус пятьдесят, с толстющими линзами, обладал прыщавыми кожными покровами и весил килограммов сорок. Гордился он только одной своей весьма специфической чертой: его детородный орган в длину превышал 26 см. В силу постоянной концентрации своего сознания на этой впечатляющей э-э-э штуке, Лёха был невероятным эротоманом. Его квартира (а матушка алексеева была женщиной по тем временам состоятельной и баловала сына нефиговыми деньгами) была завалена видеокассетами, журналами, игральными картами, сувенирами, а позднее, и компакт—дисками исключительно порнографического содержания. Вполне возможно, что он и был так худ исключительно потому, что слишком часто «душил одноглазую змею», «потеребливал перец», «заставлял плакать лысого» и «гонял малыша в ладошке».

Помимо ежедневных мастурбационных сессий в жизни Лёхи существовала еще одна страсть. То была женщина. Звали Лидою. Ей было чуть больше тридцати, и для нас, восемнадцати—двадцатилетних, она, безусловно, была старушкой. Но фигура у нее была совершенно потрясающей. Ей тоже очень нравилась специфическая лёхина …э-э-э… черта, которая, к тому же, в силу молодого возраста и примитивных увлечений Лёхи, днем и ночью находилась в работоспособном состоянии.

Как-то раз лёхина матушка, пребывая в задумчивости, спросила сына:

– Лёшенька, а почему ты с девушкой ни с какой не познакомишься?

Лёха немедленно впал в ступор, поскольку сказать мегере-матери, что он уже почти два года трахает женщину, моложе ее самой всего лет на пять-шесть, он не мог. Слегка оцепенев от неожиданности, он растерянно пробормотал:

– А зачем мне девушка?

– Ну, – задумалась мать, плохо помнившая нюансы половой жизни людей, – тебе же надо наверное… Ты ведь уже взрослый вон какой…

– Мам, – вдруг говорит Лёха, нащупавший гениальный ход, что бы раз и навсегда уйти от материных расспросов, – а ты же Стаса помнишь?

– Конечно, я хорошо знаю Стасика, – сказала ничего не заподозрившая мать.

– Ну… – намекающе проблеял Лёха.

– Что?

– Ну мы же с ним в одной комнате спим, когда он у нас ночевать остается, – невинно сказал Лёха. – Мне, мам, так с ним хорошо. Я и не хочу теперь никакой девушки.

Лёхина мама посмотрела на сына, потом горестно всплеснула ладонями и сказала гениальную фразу:

– Ну, всё у нас не как у людей!

Вот эту-то историю Стас со смехом рассказал Шурке, пока они преодолевали заметенный снегом квартал, отделявший их от ночлега. «Представляешь, – весело кричал Стас сквозь ветер, – а я-то думаю, чего она на меня так странно смотрит-то все время! А она думает, что мы с Лёхой – пидарасы!».

Шурка остановился и честно спросил у Стаса, а вы правда не пидарасы? (И тут я должен напомнить: Стас, как и Алексей Б., носил очки и имел несколько женственные манеры). Стас посмотрел на глупо-наивные шуркины глаза и тут ему стало до смерти скучно. Он ответил, конечно я тебе скажу, что мы НЕ пидарасы… При этом конец фразы Стас оставил повисшим в воздухе, этакий незавершенный штришок, вроде как «ты же понимаешь, что правды я тебе все равно не скажу».

Шурка начал задумываться о том, не проще ли все-таки спокойно дойти к утру до дому до хаты, но тут оказалось, что они уже пришли. Пробудившееся на морозе чувство голода и тяга употребить спиртное пересилили в Шурке страх за целостность собственного ануса, поэтому он махнул рукой и вошел за Стасом в темный, чужой, холодный, враждебный, манящий и страшный подъезд.

Лёха Б., несмотря на отстойный внешний вид, хозяином оказался чрезвычайно хлебосольным. На столе тут же появились фаршированные Лидой перчики, мамины огурчики, свежий хлебушек, остекленевшая от инея водочка и беседа потекла ручьем. О чем еще могли говорить в те времена два очкарика? Ну конечно же о «Doors» и «Pogues», о Де Саде и Барте, о Борхесе и Кастанеде, о псилосубах и лизергидах, и каннабиноле и алкоголе, о Будде и Христе, о предсознании и надсознании, о симулякрах и дискурсах, о долгожданном тогда «Улиссе», о насилии языка, и снова о «Doors», и опять о свободе, о стратегии жизни Иккю Содзюна и, конечно, же о беседах Линьцзи.

Отогревшийся Стас, чувствовавший себя очень уютно, сидел на стуле, подогнув под себя худые ноги, и по-плисецки изящно (представьте себе богиню Майю с длинным мундштуком) поводил сигаретой. Дым он раздвигал набуратиненными пальцами, после чего жадно втягивал сигарету куда-то внутрь рта, потом с пробочным хлопком порывисто отнимал ее от лица, выдувая толстый клубок дыма.

Хлебосольный Лёха, радостно и цинично трепал имена философов и писателей, хвастал новыми дисками и свежей порнухой, не забывая подливать, насыпать и подкладывать, курил женственно, одновременно скромно и вызывающе, нежно постукивая по кончику сигареты суставчатым пальчиком.

Девяностокилограммовый Шурка, покрытый татуированными змеями и драконами, в брутальной майке «Harley rules!» кивал головой, покушивая водчонку и с тоской следя за змеившимися по кухне тенями двух оторванных интеллектуалов. Он любил тяжелую музыку, готов был слушать «Doors’ов» в гомеопатических дозах, кое-что знал о Будде и совсем ничего о симулякрах и дискурсах. Так что процентов на семьдесят дискуссия была для него экзотичной, как наголо обритая китаянка, но далеко не столь возбуждающей. Чего греха таить, часам к двум Шурка уже начал явно клевать носом.

Хлебосольный Лёха тут же проявил хозяйскую активность и сказал: «Шурка, давай я тебе в маминой комнате постелю, ее все равно дома не будет еще три дня. А мы со Стасом еще долго будем болтать, потом, чтобы тебя не тревожить, ляжем у меня в комнате». Шурка сонно кивнул, но когда Лёха заботливо взял его под локоток, в шуркином черепе рванула мысль «это же пидорва!».

– Чего это вы меня отселяете? – подозрительно спросил он, настойчиво освобождаясь от лёхиной помощи.

– Мы просто спать еще не собираемся, – бесхитростно ответил Лёха, отпустив шуркин локоть.

Шурка сделал вид, что все идет нормально и ушел в мамину спальню.

Через некоторое время, Стасу и Лёхе пришла мысль переместиться из кухни в лёхину комнату, для того, чтобы продолжить содержательную беседу уже в горизонтальном положении. Как хозяин, Лёха заботливо предложил Стасу свою постель, а сам неудобно устроился на полу под низко нависавшей полочкой с кассетами и книгами. Со временем, дискуссия разгорелась настолько, что Лёхе не хватило места для жестикуляции и он соскочил, начисто забыв об опасно нависшей полочке. И, естественно, со всего маху впаялся в нее головой. Кассеты и книги посыпались на пол, а Лёха шумно бздякнул всеми костями об пол, громко стеная и держась за голову руками. Так вот. Когда я пишу «громко стеная», это означает, что лёхины стоны были действительно громкими, громкими аж пиздец. Он бы, пожалуй, заорал со всей дури, как вожделеющий лось, но в порыве хозяйской деликатности зажал себе рот, чтобы не разбудить Шурку. Поэтому вышло громкое ММММММММ ООООООООО АААААМАМММММ УУУУУУУУУУМММММММ. В общем, стонал Лёха, как семь порнофильмов, при этом стуча от боли ногами по полу.