Зелёные холодные уральские помидоры. Рассказы - Макс Бодягин

Вика хохотала, сидя на корточках возле Миямото. Он рассказывал ей что-то смешное и раскачивался на качелях. Она запускала ему «паровоз». Братство народов просто, подумал я.

– А вы тут чего делали? – спросил Серж.

Я подумал и сказал:

– Да так… Ничего особенного… Покурили, да побазарили.

Через два дня я провожал Миямото на поезд. Он протянул мне смятый клок бумаги. На нем было написано его имя, адрес и телефон. И какие-то иероглифы.

– «Миямото». По-японски, – пояснил он. – Будешь у нас, звони. Остановишься у меня. Поиграем вместе. Кенгура привози. Он на басу, ты на гитаре, я барабанщик. Хороший состав.

– Не знаю, – сказал я. – Я довольно домашний парень.

– Ты – нормальный парень. Приезжай, – сказал он и уехал к себе в Новосибирск.

Говорят, потом он умер. Сбила машина.

Мой бесстрашный друг

Стас был для меня в те годы просто культовый чувак, это да. Независимый, мыслящий, еще и поэт, да и вообще хороший парень. Правда, его лень была сверхъестественной. Его три или четыре раза выгоняли из университета просто потому, что он не хотел учиться. Ему вполне достаточно было своих мыслей. Тогда он хотел стать Большим Поэтом, жаждал жить быстро и быстро умереть, как Джимми Моррисон – сдохнуть с переёбу от остановки сердца в душе. Желательно в Париже. Но нашей участью был Мухосранск – большой и страшный уральский многополис.

Я впервые увидел Стаса на зачислении в студенты: он женственно раздвигал толпу пальцами, и по-балетному горделиво, запрокинув подбородок, нес голову. Его запястья изгибались, как шея фламинго. Его движения струились плавно, как у африканской женщины, несущей на голове тяжелую корзину. Он был очкаст, длинноволос, удивительно некрасив и пластичен. И я подумал: пидор. Все рано или поздно признавались, что принимали его за пидора (хотя он, вроде, был вполне гетеросексуален). Всё из-за его сумасшедшей пластики. Практически все мои знакомые думали, что он попросту выёбывается, типа такой маркетинговый ход, self-promotion. Все ждали, что он окарает, сорвется на какое-то обычное рваное движение… Хуй! Он ходил, как балерина, сидел, как балерина, выпивал, как балерина, спал, как балерина и – хотя я не видел, как блюют бухие балерины – я уверен, что даже блевал он, как могла бы блевать балерина.

Девушки почему-то давали ему очень охотно, я бы даже сказал «с огоньком». С другой стороны, Стас тогда проповедовал теорию о том, что ебать надо всё и особых претензий к девушкам не предъявлял. Даже умудрился как-то сожительствовать с собственной преподавательницей (даже ставшей какой-то более-менее известной писательницей, насколько я помню), которая была старше нас хуй знает насколько лет. Во всяком случае, внешняя разница в возрасте между нею и ее юным падаваном выглядела буквально порнографической. Как мне тогда казалось.

Для меня и по сей день остается загадкой, как мог такой рафинад, как Стас, появиться в рабочей семье, в маленьком уральском городке, пропитанного солями хрома и разной дрянью? Как он выжил таким на этих серых улицах? Он давал женщинам, о которых рассказывал, имена «Исидора» и «Дульсинея». Он надевал сразу три рубашки, верхняя из которых была черно—шелковой в узоре красных опийных маков. Он надевал джинсы такой степени узости, что казалось, яйца сейчас вывалятся наружу, либо их ждет неминучий некроз от затруднения кровотока. Его свитер походил на берет Bob’а Marley. И еще он был католиком, что тоже, в общем… было не слишком обычно.

Слово «нельзя» действовало на него подобно красной тряпке. Что, учитывая его интеллигентно—пидороватый внешний вид, доставляло ему изрядные неприятности. К тому же у него было атрофировано чувство страха. Начисто. Как-то раз, встретив его после месячной разлуки, я заметил, что у него слегка сколоты передние зубы. Я спросил, в чем дело. Оказалось, что провожая ночью одну «девицу Исидору, чудо как собой прелестную», Стас столкнулся с четырьмя-пятью хулиганами, которые в классических традициях городского романса спросили закурить. Вместо того, чтобы поддаться увещеваниям Исидоры и убежать с нею вперед, к светлым хрустким простыням, Стас просто ответил, что закурить не даст. Хулиганы пригрозили физической расправой. Стас не стал юлить, а честно сказал: «Да пошли вы на хуй, пидарасы ебаные, щас сами по пиздюлятору отхватите». В результате, его, конечно, моментально отпиздили до полусмерти, девица сначала бежала, потом вернулась с врачами, была больница, тяжкий сон, сотрясение мозга, осколки зубов. Но Стасу было поебать. Он не изменил стиля своей жизни.

Обычно мы со Стасом встречались просто на улице, совершенно не договариваясь о встрече. Нужно было просто пойти по улице, и через некоторое время обязательно встретишь Стаса с его вечным рюкзачком (зубная щетка, книжки, носки), в поисках «вписки» на ночь, или в поисках алкоголя, или девицы нестрогого нрава.

Мне было проще – проблема жилья, как таковая, меня не особо волновала. Припасть на чей-то флэт, или тусануться в каком-нибудь мрачном хипповском сквоте – всё было для меня скорее порцией экзотики. Как зоопарк, или музей. Я всегда слишком дорожил собственной независимостью. Любое внешнее давление приводило меня в ярость, будь то необходимость надевать военную форму по четвергам на военной кафедре, либо необходимость носить длинные волосы и говорить о Дженис Джоплин. Без разницы. Я решительно отказывался искать отличия между снобами в костюмах и снобами в джинсах. Свердловчане же иногда просто убивали меня: если я отказывался с восторженно-постной мордой слушать какую-нибудь хуйню, типа Einstu: rzende Neubauten или Kassierer, все пиздец – меня пытались отчислить в отстой. Джеф я не колол, галоперидол не жрал. Слушал Мадди Уотерса и Хаулина Вулфа, а еще Питера Тоша и Боба Марли (которых тогда практически никто в Ебурге не слушал). И еще пил все, что срубало башню. В общем, вырисовывается портрет довольно примитивного и не слишком модного юного ублюдка, хе-хе. Но я отвлекся…

В отличие от меня Стасу жить было как правило негде. То есть в крайнем случае он мог съездить к родителям в Мухосранск, помыться и поесть. Но тратить два часа на автобус плюс несколько рублей на билет каждый день он был решительно не готов. Поэтому жил где попало. Иногда он находил какую-нибудь сердобольную даму, с которой жил в среднем недели две, но чаще ночевал у бесконечной череды приятелей.

Поскольку нужного рубля на билеты до родительского дома часто недоставало, Стас решил проблему своеобразно и решительно: на последние деньги он приобрел удостоверение воспитанника детского дома для умалишенных детей, закатал его в скотч и с дебильным видом и некоторой гордостью предъявлял эту истасканную мятую йобань всевозможным контролерам в электричках и автобусах. Когда ему (довольно редко) намекали, что для сиротки он выглядит, мягко говоря, староватым, Стас честно заявлял, что удостоверение одинаково и для воспитанников и для преподавателей, а он, мол, как раз сеет разумное-доброе-вечное в головы юных имбецилов. В качестве учителя-словесника. Благодаря этой технологии, он ездил бесплатно на любом виде транспорта, кроме самолетов, такси и поездов дальнего следования несколько лет, ни разу не будучи пойманным.

Иногда он по нескольку недель подвисал у Шурки. Я, естественно, тоже. Поскольку дома у меня царило иго пенсионеров, то я старался оттуда сбежать при первом удобном случае. Мои милые пенсионеры относились к этим порывам с пониманием. У них было одно безусловное требование ко мне – не попадать в истории и нормально питаться. Питался я как мог, а вот с историями было похуже. Я собственно и жил ради историй.

Привет, пидарасы

Шурка был отдельный чувак. Отдельный от всего остального мира. В 14 лет у него начала расти борода как у благородного грузинского бандита Даты Туташхии, по какой причине он всегда охотно ходил за спиртным, если нам по причине малолетства (а мы были старше его года на четыре) «не отпускали» злые продавщицы. Он был несмелым и свободолюбивым. Большим и рыхлым, волосатым и татуированным. Он любил glam и soft—metal.

Его руки до локтя оплетали бисерные феньки, либо индейских расцветок банданы. Если его джинсы прорывались насквозь, в холодную погоду он завязывал дыру банданой. Голову Шурки украшала широкополая черная шляпа, увенчанная узорчатой лентой. Зимой – английский черный вязанный военный подшлемник. Подбородок был подчеркнут козловатой бородой—писюлькой. А почти на каждом пальце красовался тяжелый перстень из смутного сплава металла и говна. Хотя в малых дозах присутствовало и серебро. В межсезонье он одевал долгополый черный плащ, либо «косую» куртку памяти Elvis’а. Из обуви признавал только тяжкие армейские говноступы, либо говнорезы в стиле «казаки», отличавшиеся полуметровой длиной и лыжной изогнутостью als eine Kleine Mukh. «Казаков» у него было пар пять. Короче говоря, на фоне советского пейзажа Шурка выглядел довольно ярко. Если не сказать нахально.