Зелёные холодные уральские помидоры. Рассказы - Макс Бодягин

Ночью мы тихонько играли на моей старушке-«кремоне», а утром пошли в университет. Кенгур не видел университета. Нормальное явление для простого челябинского пацана, которого в детстве звали Серый Хуер и почти все друзья у которого сидели (сидят, будут сидеть) в тюрьме.

Навстречу нам как всегда шел Стас. В безумной маковой рубахе, в джон-ленноновских очках-велосипедах, заслонясь от негативной энергии окружающих длинными коричневыми волосами. Он придирчиво оглядел Кенгура, его черный жилет с огромной панковской булавкой, оценил серьгу в ухе, и сказал:

– Стас. Можно «Стас—пидорас».

– Он – поэт, – сказал я Кенгуру, волнуясь за соблюдение сторонами этических норм.

– Сергей, – сказал Кенгур с напряжением, но протянутую руку пожал. Обстановка разрядилась.

– Стас, ты сегодня где? – спросил я.

– Еще не знаю, – ответил Стас.

– Вика дала наколку, где вписаться можно, – сказал я и назвал адрес.

– Я там не был, – сказал Стас. – Но Вику, наверное, выебал бы с удовольствием. Хотя она и толстовата для меня.

– Сходим вечером? А то Кенгуру надо где-то пожить. У меня ему неудобно с пенсионерами. Они спать рано ложатся. Шуметь нельзя.

Потом мы долго гуляли, а вечером отправились по адресу. В старом разваливающемся особняке царило столпотворение: на фестиваль съехался пипл со всех городов и весей. Хипы, панки, просто тусовщики, легенды «системы» и юные дурочки, наркоманы, металлеры, музыканты, придурки – кого там только не было. Вику мы нашли не сразу. Стас тут же деловито спросил сигарет. Нитро, напыжавшийся клея, с хохотом отдал все, что у него было. Пол был сплошь застелен одеялами. На стенах кто-то рисовал углем. В углу возилась странная пара. Табачный дым ел глаза.

– Ну как? Устроишься? – спросил я Сержа.

– Клёво, – ответил он, во все глаза глядя на кипевшую вокруг него жизнь.

Я обнял его на прощание и спустился по неудобной крутой лестнице. Глаза горели от дыма. Я закашлялся и потер лицо ладонями.

– Я тоже не люблю табак, – сказал за спиной голос. – Точнее, не люблю когда накурено. Даже вот покурить на улицу вышел.

– Ты откуда? – спросил я.

– С Новосиба. Новосибирска то есть, – ответил парень выходя на свет. – Миямото, – добавил он, протягивая мне жилистую пятерню. – Я раньше карате занимался. Долго. Поэтому и погоняло такое. Японское, – добавил он, словно бы извиняясь.

Я назвал свое имя. Пожал шершавую ладонь. Подниматься в душный сумрак второго этажа не хотелось. После дождя было свежо и по-весеннему пахло мокрым асфальтом. Мы разговорились.

Я сказал, что люблю рок-н-ролл, немного играю сам. Что с детства смотрел, как все занимаются карате, но когда решил заниматься сам, карате уже запретили. Миямото говорил, что барабанит в одной группе, хочет играть профессионально. Я рассказывал про Кенгура и его группу, о том, что не люблю пафосных рассуждений о музыке в отсутствии самой музыки, о том, что «русский рок» не сможет долго держаться только на идее независимости, если не будет нормальных музыкантов и нормальной музыки. Миямото смеялся, говорил, что сегодня музыканты больше бухают, чем репетируют, и этим он тоже немало раздосадован.

Через час мне, показалось, что знакомы тысячу лет.

– Может выпьем за знакомство? – предложил я.

– А ты не знаешь, где сейчас можно взять травы? Я бы дунул.

– Надо далеко ехать. Да я боюсь, что эта кодла уже все вокруг на много километров скурила, – сказал я, показав пальцем на светящееся окно второго этажа.

– Я на игле сидел два года. Употреблял все – морфин, амнопон, промедол. Все, что удавалось достать. Сейчас слез кое-как. Начал снова тренироваться. Уже девять месяцев на ремиссии. Сегодня праздник – завтра открывается фестиваль. Хочется кайфануть конечно, но колоться не хочется. А бухать я не мастер, да и нечего. Помоги, а?

Он был чуть повыше меня, худой, но жилистый, с широкой грудной клеткой. Кулаки были покрыты здоровенными мозолями. Одет просто. Какие-то скромные феньки на руках. На голове черная бандана. Надо же, думаю, старше меня от силы на год, а уже на игле побывал. Надо помочь.

– Тогда поедем к Freak`у, но это дорого, – сказал я.

– У меня с собой есть пара промедола, – сказал Миямото, протягивая мне на ладони ампулу и шприц—тюбик. – Я бы поменял. И денег у меня много – я работаю.

– Поехали, – сказал я.

Деньги у него действительно были. Мы поймали тачку и поехали в Пионерский поселок к Freak`у-татуировщику. Я плохо помнил адрес. Нам пришлось немного поплутать по ночным кварталам. Было холодно и неуютно. Пару раз мимо нас проехали менты на УАЗике. Миямото молча отступал в тень, как бы заслоняя меня. Он шел легко и пружинисто, словно пританцовывал. Говорил он тоже легко, тихо и мягко, так же как и двигался. «Прикольный чувак», подумал я.

Подсадил его на иглу лучший кореш. Подсадил и улетел от передоза через две недели.

– А как ты соскочил? – спросил я.

«Я не хотел соскакивать и не собирался даже, – улыбнулся Миямото. – Сначала все стало гораздо труднее доставать, чем раньше. Начал трахать одну медсестричку. Не, я ее не подсаживал, она уже сама употребляла, еще до меня. Ну, она вообще на всем торчала, на чем только можно: калипсол, циклодол, амнопон, фентанил, мачьё дербанила, что угодно. А я никогда не «колесил». Никаких таблеток. Только по венам, по дорогам жизни… (задумался) и смерти. Сестричка нам доставала легко.

Вообще легко: она постоянно с кем-то трахалась. Вообще со всеми – с мужиками, с пацанами, даже с девчонками, вообще со всеми. Могла троих заебать, до смерти. И постоянно торчала. Я ее очень любил, только любить ее было нельзя, невозможно. Невозможно любить человека, которого нет. Его не просто с тобой нет, его вообще нет. Невозможно его поймать, застать. Только что была здесь и – ффффф – уже нет. Как мотылек. Бывало вмажет меня, пока приходуюсь – она уже где-то по коридорам, где-то летает. Мы с ней часто о смерти говорили. Говорили, что если улетим, то вместе. Она меня любила по-своему. Говорила, что если улетать, то только со мной. Двигались с ней одной колючкой, в смысле… общей иглой кололись. Никогда не предохранялись, никаких гандонов. Вообще ничего не боялись. Даже вместе с парашютом прыгали как-то несколько раз. Мечтали поехать в горы, в Непал.

Как-то раз я к ней шел. Ломало меня, вообще не знаю как. А у нее фентанил должен был оставаться. Я бегу, в кармане пустой баян, знаешь, обычный стеклянный, многоразовый, так бряк—звяк в такт шагам. Бряк—звяк. А я бегу и все перед глазами брякает, звякает, и блазнится мне, как я его из кюветы достаю, как пырку на машину надеваю», – по щекам Миямото хлынули слезы:

– Извини, брат. Я уже девять месяцев на ремиссии, а вот видеть шприц не могу – сразу слезы бегут. Бегут, бляди, и всё тут! Я не реву, это они сами. И подташнивает… Сейчас вот… только вспомнил и тоже, видишь, бегут.

В общем бегу, остановился в кустах, просрался, проблевался, весь в поту бегу. И тут мужик какой-то бухой. Перегородил дорогу… И все «дай закурить», да «дай закурить». Я дал. Он мне: «а огня?». Я дал, а у самого все бряк—звяк перед глазами, баян в кармане шевелится, просится в вену прыгнуть, пить хочет. Мужик не пускает меня, затянулся и говорит: «а ты, молодой, чё бежишь-то все куда-то?». Я говорю: дела. Он: «так ты деловой охуенно?». Я попытался его обойти, он ка-а-ак в башку мне даст. Нос мне сломал. Я встаю с земли, смотрю, а он по-боксерски стоит-пританцовывает, и стоечка такая грамотная у него. Я только приподнялся, он снова мне в башку бух, и два зуба выхлестнул. И орет: вставай, пидорас! Я встал, по яйцам его пнул, он опустил левую руку и я ему цуки пробил. Хороший такой гяку-цуки, прямо в сердце. Он всхлипнул и упал. И не дышит. И пульса вроде нету на шее. А я ка-а-ак побегу. Мне же надо, у меня тяга, ломает всего…

Добежал до больнички, сестренка меня вмазала, да только дряни какой-то впорола и я чуть кони не двинул. Температура. Боли. Врач посмотрел и говорит: «сепсис». Меня на переливание, потом по ментам, потом на учет в наркологию, потом на «принудиловку». Я везде в «отказняк». Не говорю, кто мне вмазывал. Я у цыган покупал, говорю. Ханку. Мать меня отмазала, дали «условно» по-первости. И снова на больничку после изолятора. Выхожу с больнички, чуть живой. Жизнь кончена. Поехал я к сестричке, а мне говорят «её здесь нет больше». Я искать ее по флэтам. Нашел ее подругу, а саму не могу найти. Тем же вечером снова вмазался и так мне захорошело – доза-то упала, пока я сидел да лечился…

Нашел ее в деревне через три дня. Вмазались мачьём за встречу. Она мне говорит: «помнишь мужика, ты мне рассказывал, подрался, помнишь? Просил узнать, что с ним, помнишь?». Я: «и чего?». Осколок ребра вошел в сердце. Не спасли. Я проревел всю ночь… А утром просыпаюсь, а она сидит в кресле, улыбается… Глаза закрыты, в веняке колючка торчит… Уже холодная… Улетела без меня. Вот так все и кончилось».