Недомолвки - Ольга Мицкевич

ржавом свете уличного фонаря было видно, как напряглось лицо, стала жестче линия челюсти.

Он был прекрасен в этот миг, как бывают прекрасны осенние штормы на Балтийском море – когда небо заволакивает свинцовыми тучами, вода приобретает глубокий, стальной цвет, а волны с оглушительным ревом обрушиваются на берег. Подобно стихии, Артем внушал страх и благоговейный трепет, и я стояла, боясь дышать, просто любуясь.

Резко опустив руки, он опалил меня яростным взглядом, отчего я сделала невольный шаг назад. Артем в миг сократил расстояние между нами на нет, так, что мне даже пришлось слегка задрать голову, чтобы видеть его лицо, и ощутимо ткнул меня пальцем в грудь:

– У тебя нет никакого права жаловаться мне на этого… Нет, черт возьми! Не после того, как вы с ним… – он яростно выдохнул и закрыл на миг глаза. – Я не хочу это слушать. Не могу. Не после всего, что я… Хватит, я так больше не могу!

Он вновь шагнул прочь от меня, лишая воздуха и раздирая душу. Мне так хотелось остановить его, но из головы испарились все, до единой, мысли.

– Он женат, – зачем-то сказал я. Артем дернул головой, ошарашенно уставившись на меня.

– Что? – глупо переспросил он.

– Он женат. Я случайно узнала. Поэтому и прогнала. Но он не желал оставить меня в покое. Присылал цветы, даже домой заявился, устроил скандал и подрался с соседом. Жена соседа полицию вызвала, – всхлипнула я. Слезы уже текли по щекам, обжигая холодную кожу, а я их почти не чувствовала. Внутри что-то оборвалось, и я не могла остановить поток слов, боясь, что если замолчу, то уже никогда не смогу заговорить с ним вновь. – Сказал, что все эти годы не мог меня забыть. Что едва увидев, понял, что это его второй шанс и он его не упустит. А еще сказал, что от жены ушел. А у них ребенок, маленький совсем… Но я не знала, не хотела быть в это впутанной! Он словно испачкал меня, замарал в своей лжи, и я не знала, как отмыться. И ты не брал трубку! Почему, будь ты проклят, ты не брал трубку? – я на миг зажмурилась: все не то. Слова не те, не важные. Открыла глаза и посмотрела на Артема: глаза в глаза. – Ваня не моя первая любовь. Я вообще не уверенна, что когда-то его любила. Он просто… – я судорожно вдохнула. Мне отчаянно надо больше воздуха, больше смелости. А Артем все продолжал смотреть на меня с таким странным выражением лица, пока в глубине его карих глаз тлел огонек. – Это должен был быть ты! Ты, а не кто-то другой! Тот, кто провожал меня домой, грел своим дыханием озябшие пяльцы на морозе, целовал в тени клена у крыльца жаркими летними вечерами. Это должен был быть ты! Потому, что я любила тебя с тех пор, как ты впервые взглянул на меня; задолго до того, как мы стали взрослыми. Но я всегда была не достаточно хороша для тебя и это меня убивает. А теперь уже все не важно, ты знаешь, что я чувствую и можешь катиться с этим знанием к черту!

– Какая же ты дура… – выдохнул Тёма. – Мы оба.

И прежде, чем я осознала, что происходит, уже второй раз за этот месяц, оказалась прижатой к каменной стене, и больно ударилась затылком. Голова отозвалась тупой болью, но я едва это заметила.

Когда Артем коснулся моих губ своими, он сделал это очень нежно, очень осторожно. Дотронулся до соленой кожи на щеках, и я закрыла глаза. Его пальцы чуть дрожали. Наверно, именно это стало для меня последней каплей: то, как он нерешительно остановился в миллиметре от моего лица, порывисто вздохнул и меня обдало теплым дыханием с примесью мяты и виски. Он боялся поверить – я это знала – и потому сама притянула ближе такое родное лицо с яркими, выразительными глазами. Артем вновь поцеловал меня: в этот раз более настойчиво, тягуче-сладко. Когда он распахнул на мне куртку и пробрался под майку, словно белая вспышка полыхнула в голове – и не было больше ледяного ветра, Вани, темной улицы вокруг. Ничего небыло. Только его руки и теплое дыхание, и я существовала только в тех местах, где его пальцы касались моей кожи.

Артем

Впервые увидев ее, я был поражен. Я помню это очень отчетливо, хотя не должен бы: мне хорошо если исполнился год к моменту нашей первой встречи. Мама рассказывала, что я перестал плакать и просто замер, перегнулся через край коляски и потянулся к ней руками, словно к солнцу.

И на протяжении долгих лет она оставалась моим солнцем – честная, добрая, верная, упрямая, иногда заносчивая, и всегда неповторимо красивая. Для меня она всегда была красивой, хотя сама этого никогда не замечала. И я любил ее, хотя очень долго не мог понять, что влюблен. Она была рядом, всегда, вне зависимости от того, в соре ли мы, злимся ли друг на друга или у нас период мира. Она была единственной постоянной величиной в моей сумбурной вселенной, и я слишком поздно понял, что принимал ее как должное.

А когда понял, так испугался собственных чувств, что у меня ушел год и три бутылки шампанского на двоих, чтобы, наконец, признаться ей во всем.

Той ночью нас было только двое на всей планете. С тех пор для меня существовали только ее губы, только ее кожа и ее хриплый голос, нашептывающий нежные слова.

Я знал, что стал ее первым. И отчаянно хотел быть последним. Потому, проснувшись утром – полуодетый, с затекшей спиной и похмельем, – и не найдя ее рядом, я запаниковал. Мы были так молоды, так невинны. И мне стало страшно – а вдруг она жалеет о случившимся. Вдруг, для нее эта ночь не стала целым миром, как для меня? Еще больше в этой мысли меня утвердило то, что в комплексе гостевого дома, снятого нами по случаю выпускного, я ее не нашел. Кто-то из девочек сказал, что рано утром она позвонила родителям и те ее забрали.

Вечером того же дня, разговаривая по телефону, она казалась прежней, вот только сказала, что так напилась прошлой ночью, что ничего не помнит начиная с момента, как мы спустились к воде. И все не умолкала, как это будет чудесно – вновь уехать на целый месяц прочь от родителей, к морю, солнцу и сосновому лесу, перед университетом