Рассечение Стоуна (Cutting for Stone) - Абрахам Вергезе

Пока Дипак говорил, Би-Си Ганди посмотрел на меня и сделал круглые глаза, напоминая о том, что сказал накануне вечером: «Ты можешь быть каким угодно кретином, но если у тебя произношение как у королевы, тебя слушают, словно златоуста».

Би-Си насмешничал, но в телевизионных комедиях, мелькавших на экранах в палатах, фигурировал то черный, но очень британский дворецкий, обслуживающий чернокожую американскую семью, то эксцентричный англичанин – сосед богатой негритянской семьи из Верхнего Ист-Сайда, то богатый британский вдовец, нанявший хорошенькую няню из Бруклина.

Мистер Уолтерс впитывал каждое слово Дипака.

– Я доверяю вам, – резюмировал он. – Но чтобы больше никаких докторов не было. Еще я верю в него, – он показал пальцем на потолок.

В день операции я встал в половине пятого утра, чтобы повторить этапы операции в «Хирургическом атласе Цоллингера». Дипак известил меня, что операцию буду проводить я, мое место справа, а он будет ассистировать. Я ужасно волновался. Это была моя первая работа напрямую с Главным.

Но Попей разрушил наши планы. Я оказался слева от пациента и принялся ждать легендарного доктора Абрамовича. Встречаться с ним мне еще не доводилось. О Дипаке ни слуху ни духу.

Попей появился внезапно, миг – и его голова уже была в опасной близости от источника освещения. Лицо бороздили морщины, добрые голубые глаза хранили какое-то наивно-детское выражение, нижнюю часть его лица скрывала маска, из носа торчали жесткие волосы. Рука в перчатке нетерпеливым движением потребовала скальпель. Сестра Руфь помедлила, посмотрела на меня и передала Попей инструмент.

Доктор Абрамович издал неопределенный горловой звук, скальпель у него в руке задрожал. Сестра Руфь толкнула меня локтем. Попей произвел разрез. Энергичный разрез. Даже чересчур энергичный. Я промокнул мелкие кровоточащие сосуды и поставил зажимы, видя, что Попей не собирается этого делать. Он был поглощен тем, что вертел в руках щипцы, пытаясь подцепить брюшину, которая ему упорно не давалась.

На то была причина. В одном месте он за компанию с кожей пререзал фасции и брюшину. В рану стала поступать жидкость, подозрительно похожая на содержимое кишечника. Брови Рональдо поползли вверх, пока не исчезли под хирургической шапочкой.

Попей опять сунулся было со щипцами, но инструмент выскользнул у него из рук и со звоном грохнулся на пол.

Попей задрал руку без щипцов:

– Я коснулся края стола.

Он глядел на меня так, словно я собирался опровергнуть это заявление.

– Я запачкался, подцепил заразу.

– Точно, – поспешно произнесла сестра Руфь, видя, что я молчу.

– Вы запачкались, сэр, – подтвердил Рональдо. Но Попей не сводил глаз с меня.

– Да, сэр, – с запинкой выговорил я.

– Продолжайте, – произнес он и шаркающей походкой вышел из операционной.

– Попей, что ты натворил? – промычал сквозь маску Дипак, извлекая из раны поврежденную петлю тонкой кишки. Я стоял слева от стола. – Говорят, есть старые хирурги и есть хирурги-удальцы, и старые хирурги якобы никогда не прут на рожон. Посмотрели бы на Попей. К счастью, разрез кишки незначительный, и мы его быстренько заштопаем.

– Я пробовал, – пробормотал я.

– У нас тут штука посерьезнее. – Дипак показал на что-то вроде крошечной креветки, прилипшей к кишке.

Стоило мне на нее взглянуть, как похожие образования начали мерещиться мне повсюду, даже на слое жира, прикрывавшем кишку. Печень была деформирована, с тремя зловещими шишками, которые делали ее похожей на голову бегемота.

– Бедняга, – покачал головой Дипак. – Пощупай его желудок. (Он был твердый, словно камень.) Мэрион, ты брал из язвы биопсию, когда проводил гастроскопию, ведь так?

– Да. В заключении написано: доброкачественная.

– Но язва большая, блюдцеобразная?

– Да.

– А какие язвы желудка дают подозрение на злокачественное образование?

– Блюдцеобразные.

– Так что подозрение на онкологию было большое, так? Ты просматривал срезы с патологом?

– Нет, сэр. – Я отвел взгляд.

– Понятно. Ты доверился патологу. Я промолчал.

Дипак не повышал голос. Казалось, он говорит о погоде. Доктор Рональдо не слышал его слов.

Дипак исследовал область таза, прощупал места, скрытые от глаз. Почти прошептал:

– Мэрион, если это твой пациент и ты проводишь операцию, основываясь на биопсии, обязательно посмотри срезы вместе с патологом. Особенно когда результат кажется тебе неожиданным. Не основывайся только на заключении.

Меня мучила совесть. Я вполне мог бы не класть мистера Уолтерса на стол и избежать вмешательства Попей. К тому же печеночные пробы были почти нормальными, что также наводило на след.

Дипак заштопал прорезанную кишку (к счастью, порез был только один), ушил кровоточащую язву желудка. Хотя через некоторое время кровотечение непременно возобновится. Мы промыли брюшную полость несколькими литрами физраствора.

– Иди на эту сторону, Мэрион. Закончишь операцию. Я действовал, чувствуя его пристальный, цепкий взгляд.

– Стоп. – Дипак разрезал узел, который я только что завязал. – Ты в Африке, наверное, сделал массу операций. Но повторение только усугубляет ошибки. Позволь тебя спросить… Хочешь стать хорошим хирургом?

Я кивнул.

– Ответ автоматический: да. Спроси сестру Руфь. В свое время я задавал этот вопрос нескольким людям. (Я чувствовал, что уши у меня наливаются кровью.) Все говорят: да, хотя кое-кому больше бы подошел отрицательный ответ. Мы не знаем сами себя. Можно быть неважным хирургом, но такие, как правило, неплохо зарабатывают. Мэрион, еще раз спрашиваю, ты на самом деле хочешь стать хорошим хирургом?

Я вскинул голову:

– Наверное, мне полагается спросить, что из этого вытекает?

– Хорошо. Да уж, полагается. Чтобы сделаться хорошим хирургом, надо поставить себе такую цель. Только и всего. Надо быть скрупулезным в мелочах, не только в операционной, но вообще в жизни. Хороший хирург завязал бы данный узел заново. Ты за свою жизнь завяжешь тысячу узлов. Чем тщательнее ты выполнишь свой узел, тем меньше осложнений тебя ждет. Ты же не хочешь, чтобы у мистера Уолтерса воспалилась брюшина, когда его после операции раздует. Хорошенький узелок позволит ему благополучно отправиться домой и привести дела в порядок. А небрежно исполненный может вызвать одно осложнение за другим и продержать до самой смерти в больнице. В хирургии все решают мелочи.

Во второй половине дня мы посетили узенький кабинет доктора Рамуны, патолога. Она обнаружила рак в одной из шести проб биопсии, которые я взял несколько дней тому назад. Суровая женщина, губы она поджимала точь-в-точь как Хема. То, что она пропустила рак в первых пробах, нисколько ее не смутило. Она только показала на громоздящиеся на ее столе возле микроскопа коробки со срезами:

– Я работаю за четверых, а получаю только полставки. У больницы нет средств, чтобы дать мне полную ставку. Так помогите мне! Конечно, я не заметила рак. Кроме вас, Дипак, сюда никто и носа не кажет. Только звонят: вы еще не проанализировали эту пробу? А вот та еще не готова? Если это для вас важно, зайдите ко мне, отвечаю я. Предоставьте мне достоверные клинические данные, и мне будет легче вынести заключение.

Я дежурил у койки мистера Уолтерса. Через нос мы вставили ему в желудок трубку и подсоединили к отсосу, чтобы его ЖКТ оставался пустым следующие несколько дней. С трубкой в носу он выглядел жалко и едва мог говорить.

На третий день после операции я убрал трубку. Пациент приободрился, впервые улыбнулся, сделал глубокий вдох через нос.

– Эту штуковину придумал дьявол. За все сокровища Хайле Селассие не соглашусь больше на эту трубку.

Я собрался с духом, присел на койку. Взял больного за РУКУ

– Мистер Уолтерс, боюсь, у меня для вас дурные вести. Мы обнаружили у вас в животе новообразования.

Мне не впервой довелось в Америке сообщать о смертельной болезни, но чувство было такое, что я никогда прежде этого не делал. В Эфиопии, да и в Найроби, люди считают, что все болезни – даже самые обыкновенные или придуманные – смертельны. Пациенту следует говорить только, что смерть ему не угрожает. О неизлечимых болезнях сообщать не принято. Даже не могу припомнить амхарский эквивалент слову «прогноз». В устах врача фразы вроде «вам осталось пять лет» там немыслимы. В Америке мне поначалу казалось, что смерть или сама ее возможность поражают людей до такой степени, словно само собой разумелось, что мы бессмертны и что смерть – это только один из вариантов.

Радость на лице мистера Уолтерса сменилась потрясением. Одинокая слеза скатилась у него по щеке. Глаза у меня затуманились. Запищал мой пейджер, но я оставил его без внимания.

Не представляю себе, как можно быть врачом и не видеть своего отражения в болезни пациента. Как бы я сам поступил, если бы меня огорошили подобным сообщением?