Тень Одержимого - Феликс Эйли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подавленный, Карл усвоил ещё один урок. Он видел не только Грюнвальда, но и власти Тёмного Замка, Высших Лордов и Леди Разрушения, видел, какова настоящая цена их идеям и стремлениям. Ависа тоже учили, как обманывать, завлекать в свои сети таких же наивных идеалистов, как он сам — необязательно по философским убеждениям, а по сути. И он учился.
Со временем он смирился с тем фактом, что идеи стали прикрытием для тех, у кого есть сила. Для имперцев в мирах Империи, разрушителей в Тёмном Замке и на «независимых» планетах… Правдивые, возвышенные слова уже ничего не значили, они только подкрепляли силу и волю демагогов. Грюнвальд просто понял это раньше Карла — и научился этим пользоваться. А тому оставалось выбрать одну из противоборствующих сторон, одну из футбольных команд, занятых в вечном матче… И не оспаривать приказы капитана, будь то имперское правительство или Совет Тринадцати. Авис некогда предпочёл Тёмный Замок Империи, ибо там было хоть какое-то уважение к личности, какая-то иллюзия свободы, о которой он с детства грезил. Но то лишь дело вкуса, как выбор одного из двух одинаковых товаров в супермаркете из-за более приятной упаковки, и в действительности ни на что не повлияло.
Однако простой и манящий образ горной долины, где цвета яркие, а воздух свежий, до сих пор мелькал в сознании Карла. Последним прибежищем того лучшего мира он видел любовь. Он с раннего детства понял, что не хочет того притворства под названием «настоящий мужчина и настоящая женщина», которой довольствовались те, кто себя не знает и доверяет свои жизни чужим авторитетам. Что хочет тёплых, прекрасных чувств, не замутнённых бытовыми ссорами и предрассудками, чувств, которые могут возникнуть только между равными, свободолюбивыми, осознающими себя людьми.
На Великородине, да и потом тоже, Карл не любил стандартные ритуалы ухаживания. Он не хотел, чтобы его воспринимали как того, кто готов поиграть в общепринятую, но пошлую игру, не имевшую отношения к настоящей любви. По тем же причинам он не заглядывался на тех, кого в Империи называли «хорошими девочками» — красивых, тихих интеллигенток, чьими ориентирами в жизни были «так принято» и «меня так воспитали». А на менее умных девушек он даже не смотрел.
В Тёмном Замке Карл отчаянно искал утешения у тех, кто отрицал женственность в обычном её понимании — и не нашёл. Донни Хардред со своими садистскими желаниями принесла ему не меньшую боль, чем Грюнвальд. Образ гор и чистого воздуха оставался с Карлом, но становился всё призрачнее и эфемернее, превратившись в едва различимый мираж.
И вот спустя много лет после Хардред Птитс познакомился с Барбарой. Умная и независимая девушка очень заинтересовала Карла. Казалось, она понимала отношения так же, как и он сам, была родственной ему душой. С ней он чувствовал себя будто на клочке луга, цветущего посреди душного мегаполиса с флаерами. Они любили друг друга без оглядки на остальных, как им нравилось, нежно и чисто — но не в том смысле, который в это слово вкладывали имперские морализаторы. Для тех секс был чем-то греховным, но необходимым для воспроизводства пушечного мяса на службу Императору, а Карл и Барбара воспринимали его просто как общение — более интимное и глубокое, чем обычная речь.
Они не пытались повторять механические, бездушные движения, как «добропорядочные» подданные Империи, не предавались животной, отнимающей разум страсти. А просто хотели быть рядом, делать друг другу приятное и идти дальше по сложной, жестокой жизни как два взрослых равных человека. Карл наивно думал, что нашёл своё место и счастье хотя бы в этом. Но…
Но теперь он собственными глазами видел, как эта обезьяна Эд причиняет боль Барбаре, к которой Птитс относился столь нежно и бережно. И что криганка получает от этого неподдельное удовольствие, хочет ещё, ещё… А потом заявляет на публику, что собирается связать свою жизнь с этим придурком, которому была бы непонятна и четверть размышлений Карла. И которому явно плевать на её внутренний мир, мысли и чувства — эти категории неподвластны его убогим мозгам.
Пошлость жизни победила. В очередной раз. Прекрасные горы и свежий воздух испарились навсегда. Им просто не было места в этой реальности. Если Карл не мог их найти, они в ней не существовали. Он пытался воссоздать хоть крупицу этого прекрасного видения — с Грюнвальдом, с Хардред, с Барбарой… но всякий раз жизнь его безжалостно унижала и спускала в злой, грешный город, где людьми двигали навязанные желания и мелочные интересы, а воздухом было трудно дышать из-за смрада лжи и лицемерия. Он мог пытаться дальше, а мог просто оставаться порядочным человеком, который принял пошлость как данность, но не пускал её в себя. Но зачем? Разве не подтвердит ли Карл тем самым, что Вселенная достойна своего существования? Разве не оправдает ли он своим молчаливым согласием порядок вещей?
Нет, так просто Птитс этого не оставит. Мир вокруг него не заслуживал ни жизни, ни спасения, его можно лишь ненавидеть и желать ему смерти. Изъяны подлежали уничтожению, причём не мягкими словами психолога или заботливой рукой хирурга, а беспощадной, не жалеющей никого чумой. Карл мечтал, чтобы люди подавились собственной пошлостью и лживостью, чтобы каждую их клетку разорвало от боли, вызванной тщетностью существования и их собственной ничтожностью. Чтобы они испытали своими зачерствевшими, притуплёнными чувствами хоть крупицу той боли, которая выпала ему.
Он долго считал, что должен быть выше, лучше того, что ненавидит, не опускаться до того же уровня. Но все эти «выше» и «лучше» были ничего не значащими воплями моралиста, росписью в его собственном бессилии. «Чума» явно готовила Карла на роль злодея, и он с превеликой радостью сыграет эту партию. Причём станет классическим, даже театральным злодеем — в чёрном плаще и в маске, а не социально приемлемым мерзавцем в чистом с иголочки костюме или, наоборот, грязной бандитской куртке. И разыграет представление, от которого содрогнётся разжиревшая, гнилая Империя. От которого содрогнётся вся Галактика. Серый, лживый, лишённый смысла мир Кальман, Фоксов, Эдов и Барбар должен отправиться туда, где ему самое место. В абсолютное до- или послебытие, в ничто.
На полу остались лишь стёкла,
