Дыхание в унисон - Элина Авраамовна Быстрицкая

— Ты ведешь себя как темная колхозница, — почему-то в устах молчаливого Авраама это звучит как тяжелое оскорбление, более крепких выражений он никогда не употреблял. — Ты замечательная жена, но нельзя же не видеть ничего дальше своего красивого носика! Посмотри, в каком извращенном мире мы живем, тебе не страшно?

Фирочка задумывается, начинает осматриваться, прислушиваться, даже спрашивать у соседки Евы, что такого беспокойного в этом мире происходит. Но мир, как ревнивый собственник, не прощает невнимания к себе. Он решил объяснить все непонятливой глупышке без посредников.

В одно июньское воскресенье мир доказал Фирочке, насколько прав был ее Авраам.

Началась война.

И сразу рухнул кружевной бело-розовый мирок семейного благополучия; читанные в романах страсти о том, как муж-рыцарь уходит на войну, а верная жена обреченно ждет его в замке, и непременно со щитом, а не на щите, оборачиваются суровой и совсем не романтической реальностью. Мали только неделю назад привезла на каникулы племянника, а сама вернулась домой, что теперь с нею будет? И не добраться уже туда, не вызвать их с сестрой Риной. Срочные сборы, два чемодана на семью, место в крытом брезентом грузовике, многодневная езда среди горящих хлебных полей, ночевки на случайных хуторах. Авраам в этом галопирующем времени, не обретшем места, спешно развертывает госпиталь, решает множество самых разных проблем — что есть, где спать, куда принимать первых раненых, и еще, и еще. Времени на настроения у него совсем нет, он при деле, которым решаются многие жизни, и он погружен в свое дело без остатка, эта стихия поглощает его.

Дивный город Астрахань — пыльный, размазанный по огромной территории, говорящий с татарским акцентом, — стал первым приютом для семьи и для успешного детища доктора Быстрицкого. И очень скоро госпитальная реальность обретает некие физические очертания — по месту дислокации, замещению вакансий, хранению и получению материалов и медикаментов, организации пищеблока и устройства служащих — военнообязанных и вольнонаемных. Это не районная санэпидстанция с ее неторопливой устремленностью в науку, это сиюминутная задача спасения человеческих жизней, и доктор обретает в этом деле ту уверенность и основательность, которые и становятся отныне фундаментом его личности.

Тринадцатилетняя Лина самостоятельно пошла к госпитальному идеологу, замполиту, попросилась на работу, тот посмеялся. Тогда девочка обратилась к высшему авторитету — собственному отцу. И папа позволил ей приходить в палаты, писать под диктовку письма, читать книги или полученную корреспонденцию. Окрыленная, она прибежала к маме:

— Мама, мама, папа сказал, что я могу ходить в госпиталь работать, я буду приближать победу. А еще там к нему пришла Нина Алексеевна, помнишь ее, такая вся красивая, и у нее на руках маленький ребеночек в кружевах.

Фирочка и сама не поняла, почему обмерла. Она ведь знала, что эта женщина ждет ребенка — вот, дождалась, пусть будет в добрый час. А что она делает у Авраама? Ну, это уж совсем глупости — а к кому же ей идти, она ведь врач, а он набирает штат. «Действительно, что я, как темная колхозница, — подумала Фирочка о себе недавними обидными словами мужа, — какая пошлость!» А сердце не перестало трепетать.

Дальше все покатилось так стремительно и так вразрез с мировым беспорядком, что Фирочке осталось только изумляться самой себе. Нина Алексеевна пришла к ней домой, с ребенком на руках. Измученная собственной безрассудной отвагой, неуверенная, но бесстрашная, готовая на все. Оттого говорила жестко, даже грубо, Фирочку почему-то назвала на ты и неожиданно даже для самой себя начала с угрозы:

— Если ты мне его не отдашь, я пойду ребенка на рельсы положу, и пусть потом люди решат, у кого из нас совести нет.

С Фирочкой такая драматическая коллизия приключилась впервые в жизни, если, конечно, не вспоминать детство, когда на нее наехала извозчичья пролетка, а у них не было еще тогда вида на жительство, и она с вывихнутой ногой бежала домой, чтобы не попасть в полицию. Обошлось. Или когда петлюровцы к ним в дом вломились — тогда мама всех их спасла. Теперь надо самой. Или когда им сообщили, что папы нет на свете, а мама не поверила. Но то были знаки судьбы, знамения свыше, с которыми не поспоришь. А тут? «Боже, какая пошлость», — снова подумала Фирочка. И она вдруг всем своим существом ощутила свою правоту и свое право и, может быть, впервые в жизни почувствовала себя взрослой, мудрой, ответственной женщиной, готовой принять трудное решение.

— Во-первых, Нина Алексеевна, успокойтесь, сядьте, вот вода, попейте, — и протянула бедняге стакан, как руку спасения. Та взяла и стала пить, шумно глотая. А Фирочка продолжила:

— И почему вы думаете, что я могу хотеть отдать вам моего мужа? Он ведь живой человек, и он не любит, чтобы им распоряжались. А как мы с ним друг к другу относимся — это вас не касается, я не собираюсь посвящать вас в наши семейные дела и чувства. Но я готова вам помочь. Если ребенок вам оказался не нужен, зачем же на рельсы? Оставьте мне, я приму и постараюсь вырастить, он-то передо мной ни в чем не виноват, за что ему страдать.

Все это она произносит медленно и тихо, можно сказать, невыразительно, без интонаций, но тем сильнее оказалось действие ее слов. Нина Алексеевна судорожно всхлипывает, покрепче прижав к себе дитя, и бредет через всю узкую и длинную, как больничный коридор, комнату к железной двери с огромным крюком вместо цепочки. У порога оборачивается и шепотом произносит:

— Простите меня, — и после паузы добавляет: — У меня тоже девочка.

И скрывается за порогом.

А Фирочка обессиленно опускается на свой самодельный диван, сооруженный из дощатого ящика, куда сложен весь их наличный скарб — таковы военные будни на чужбине.

Муж пришел часа через два. Фирочка не стала выяснять отношения, не стала требовать объяснений. Сухо и деловито она изложила свою позицию:

— Мне нужно получить работу, чтобы нам с детьми было на что жить. И не отрываться от госпиталя, чтобы не стать беззащитными на чужбине. Если младенец