Новый Мир ( № 8 2013) - Новый Мир Новый Мир

Ну да, все верно. Совершенно неважно, кто из персонажей открывает рот, за него, как чревовещатель, говорит один и тот же человек — иными словами, как бы анти полифония, контр-Бахтин (полифония по Бахтину признак настоящего романа) — и говорит не как творец, а как транслятор некоей коллективной идеи (или облака идей, или коллективного бессознательного, или того и другого вместе взятого). Кстати, столь раздражающие лично меня лингвистические игры в духе Задорнова в «S.N.A.F.F.»е — тоже некоторым образом трансляция коллективного бессознательного; в ЖЖ-шном сообществе etymology_ru , где премодерация то ли отсутствует, то ли не слишком жесткая, таких, мягко говоря, странных версий продуцируется сколь угодно много.

А уж на сходство с платоновскими «Диалогами» (Платон, кстати, и сам был тот еще мистификатор и гонщик — одна его Атлантида чего стоит) Пелевин в «Бэтмене Аполло» намекает недвусмысленно и даже несколько назойливо — а заодно и на то, что люди воспринимают лишь тени истинных слов и идей. Которые — истинные, — во-первых, доступны лишь вампирам, а во-вторых, — внимание! — вообще не существуют, поскольку называние есть ограничение (мысль изреченная… ну, понятно). Впрочем, возможно, дело обстоит еще более сложно, и Платон тут вообще ни при чем, а в последних пелевинских текстах есть какой-то уровень считывания, мне недоступный, либо, хм… его нет, а есть лишь намек на то, что он есть, — далее см. выше.

Так или иначе, но Пелевин как бы ловит эти плавающие в пространстве коллективного сознательного/бессознательного аморфные тела идей за хвост и проговаривает их, вербализует связно и непротиворечиво в уже ином пространстве, пространстве текста — в некоем порядке и взаимодействии.

Собственно и механизм сегодняшней авторской успешности, полагаю, именно в этом — в том, что отечественное (или, шире, среднеевропейское) коллективное сознательное/бессознательное в каждом новом тексте Пелевина обретает некий моментальный снимок, собственное целостное отражение, а не только, скажем, видит собственный нос или ухо. А смотреть на себя гораздо интереснее, чем разглядывать какого-то там Другого. Целостная картина, добавлю, получается не слишком эстетичная, но, в силу узнавания, внимание заведомо обеспечено.

Закрепляется этот моментальный фотоснимок посредством доминирующего на данный момент стиля, дискурса , причем заодно препарируется (как часть препарата) и сам главенствующий на данный момент стиль.

Эта препарация происходит примерно тем же образом, как на уроках ботаники сдирают кожицу с луковицы, — послойно. Ирония, однако — это и есть такое считывание слоев : все последние тексты Пелевина весьма и весьма ироничны, и ирония эта распространяется на все, в том числе и на сам дискурс (вспомним эпическую битву Верлибра и Сонета в финале «Empire V», а заодно — чем она закончилась: там последовательно две концовки, одна — ложная, другая — истинная). Судя, однако, по критической рецепции пелевинских текстов, ирония считывается далеко не всеми — почти все восхваления/поругания очередного романа либо чрезмерно эмоциональны, либо же в высшей степени наукообразно-серьезны [1] . И это очень показательно, поскольку коллективному бессознательному чувство юмора вообще не свойственно, — в том числе (особенно!), когда оно разглядывает себя. Сатира, да, энергично и даже несколько обидчиво считывается — но это не одно и то же. Ирония — это в том числе ирония и над сатирой (предлог «над» здесь сознательно двусмыслен).

В последнее время (возможно, это связано со всепроникающим влиянием media ) коллективное сознательное/бессознательное без устали воспроизводит два основных паттерна:

«они нас зомбируют»

«нет никакой ложки».

В сущности, это один постулат, если вдуматься. То, что благодаря media правду от неправды отличить стало практически невозможно, реальность как таковая легко подменяется искусственными конструктами, равно как и то, что именно на этом основана манипуляция массовым сознанием («зомбификация»), прекрасно показано в сатирическом фильме Барри Левинсона «Хвост виляет собакой» (1997), поставленном по мотивам романа Ларри Бейнхарта «Американский герой» (1993), но корни гораздо глубже. Искусственную реальность (опять же с целью манипуляции, «зомбификации») с самого начала своего существования создает реклама, но здесь как раз к Пелевину…

Именно этими двумя положениями — про зомбификацию и отсутствие ложки — жонглирует трэш-литература, которая по определению кормится продуктами массового сознания, одновременно воспроизводя их, «передавая дальше». Именно их так или иначе осмысливает литература штучная, иными словами, литература «второго порядка». И именно на эти постулаты в том или ином виде опираются практически все тексты Пелевина [2] — сначала разбирая их «по косточкам», потом вновь собирая в мифологический конструкт — однако уже иного, высшего порядка, основная ценность которого (конструкта, а не порядка) в том, что конструкт получается в высшей степени убедительный и непротиворечивый. Все остальное (сюжет, характеры, если кто-то способен их здесь отыскать, мимолетные политические аллюзии) — лишь розочки на торте, порой весьма и весьма причудливые, но налепленные исключительно для того, чтобы замаскировать грубую умственную пищу.

Вампиры в коллективном бессознательном (и его масскультурном зеркале) как раз и являются одним из воплощений этих двух паттернов/слоганов, но воплощение это, хотя и мегапопулярное, тем не менее (именно потому, что вездесущее) достаточно аморфное. Облик вампира зыблется, двоится и троится — то мрачный асоциальный полуразложившийся кровопийца, то гламурный красавец, то интеллектуал, то слепая сила… Но, каким бы он ни был, из самого существования вампира, несомненно следует одно. Человек, что бы он сам про себя ни думал, — просто звено в пищевой цепи, причем не самое последнее. Над ним стоят некие высшие существа, и эти высшие существа в буквальном смысле слова супермены. Бэтмены Аполло.

Корни этого мифа, полагаю, восходят именно к той точке, в которой европейская культура (не без помощи тех же media ) стала работать с понятием «человечество» как с некоей целостностью, а раз человечество — целостная совокупность отдельных организмов, биологический вид, то и подчиняться оно должно сугубо биологическим законам. Вполне прагматическая теория Мальтуса датируется 1798 годом. Первый литературный вампир доктора Полидори обнажил свои клыки в 1819-м. Романтический «Дракула» Брэма Стокера появился сто лет спустя после обнародования мальтузианской теории — в 1897 году.

Идея вполне понятна — чем выше располагается в пищевой пирамиде соответствующий вид, тем его, во-первых, меньше, тем он — во-вторых — более (по сравнению с жертвами) интеллектуален, да и просто эффективен. Человек в этом смысле оказался эффективен настолько, что вывел себя за пределы естественной пищевой пирамиды, начав прогибать окружающую среду под себя, но если по аналогии высказать предположение, что над человеком тоже стоит кто-то, кто-то им кормится, то — картина меняется. Причем от того, кто кормится: хищник, паразит, или симбионт, картина меняется по-разному — и, соответственно, получает разное художественное воплощение.

Если это хищник — он неуязвим (с точки зрения жертвы, по крайней мере) и харизматичен. Хищником принято восхищаться, как мы (в сущности, крупные обезьяны) восхищаемся крупными кошками. Механизм понятен: в его основе — естественная потребность все время наблюдать за источником потенциальной опасности внимательно и неотступно, поскольку приматы и крупные кошачьи исторически обитали бок о бок. Такое неотступное и пристальное внимание возможно только в том случае, если его объект для наблюдателя по меньшей мере не отвратителен. Эволюционная необходимость — не более того. Не думаю, что для крупных кошек мы эстетически столь же привлекательны.

Харизматичность и привлекательность (в том числе и сексуальная неотразимость) вампиров, начиная с графа Дракулы Брэма Стокера, обусловлена именно этим. Примеров сколь угодно много — в том числе и эпохи «постмодерна», как, скажем, несколько иронический, но очень привлекательный образ вампира-интеллектуала Региса из саги «Ведьмак» Анджея Сапковского. Самый «чистый» недавний пример — харизматичный Юкка Сарасти из «Ложной слепоты» Питера Уоттса, гидробиолога по профессии. Сарасти — самый настоящий хищник, генетически восстановленный реликтовый гоминид, для которого остальное человечество — просто мясо [3] . Уоттсу не чужда ирония — его вампиры практически во всем превосходят человека, но имеют один генетический дефект, сбой, несущественный — и следовательно, не подверженный эволюционной отбраковке, — в дикой природе, но проявляющий себя в сугубо искусственной, созданной людьми, на время вырвавшимися из-под власти вампиров, цивилизационной среде. Вампиры Уоттса впадают в ступор при виде двух перекрещивающихся прямых линий.