Новый Мир ( № 8 2013) - Новый Мир Новый Мир

Серьезное — это новая книга, известная теперь под названием «62. Модель для сборки», мучиться которой Кортасар будет до конца предъявленной нам переписки. Вот как он описывает первые ощущения нового замысла: «…меня буквально преследует призрак моей новой книги, которая со мной неотступно все это время, но никак не дерзнет обрести плоть, чтобы я, наконец, мог пойти на штурм. В сущности, если я сейчас чего и желаю в первую очередь (и это серьезно, по тому как такого со мной не случалось уже года два), так это написать задуманную книгу, мысли о ней не покидают меня ни на минуту, ни на улице, ни в ванной, ни в офисе, а если исчезают, то лишь когда передо мной листы белой бумаги. Уже есть какие-то наметки, наброски, сквозные линии, но все пока смутно и весьма сложно. „Игра в классики” — слишком книга , и она все еще лежит грузом на моих плечах. И я ни в коей мере не хочу, чтобы моя новая книга стала чем-то вроде „Двадцати лет спустя”, а значит, нужно полностью оторваться от предыдущей, что весьма непросто. Словом, ее общая идея мне нравится, и заключается она в следующем (попробуй объясни, это почти как нарисовать огромную дыру, но, так или иначе, в любом взрезе пространства уже наметки формы): мне видится книга, не слишком большая, в двух частях, первая будет состоять из 4 — 5 рассказов или nouvelles, совершенно независимых во всех смыслах <…> Вторая часть — это собственно настоящий роман, который не будет иметь ничего общего с рассказами из первой части, и вместе с тем, развиваясь, вберет в себя отзвуки и параллели того, чем наполнены эти рассказы, и тогда читатель сумеет увидеть их совершенно в ином свете».

«Центр книги Рудомино» издал отлично прокомментированную переписку Кортасара со своим аргентинским издателем Франсиско Порруа в качестве двойного, а то и тройного мемориала. Во-первых, сборник этот — дань памяти выдающемуся переводчику Элле Владимировне Брагинской (1926 — 2010), виртуозно передавшей по-русски многочисленные и подчас одновременные языковые кортасаровские игры.

Так вышло, что Брагинская работала над переводом писем Кортасара в конце жизни: публикация части из них в «Иностранной литературе» (2009, № 8) стала, к сожалению, ее последней публикацией. Отбирая в трехтомном собрании писем Кортасара «единый сюжет», Элла Владимировна не успела закончить даже одну-единственную «сквозную линию» его переписки. Именно поэтому нынешний том охватывает публикацию текстов только за шесть лет, являясь, таким образом, не репрезентативным изданием, но авторской подборкой.

Это важное для понимания «Писем к издателю» обстоятельство, объясняющее, почему столь напряженный и постоянно крепнущий диалог двух друзей неожиданно прерывается на самом пике.

С другой стороны, подобный финал (став всемирно знаменитым, писатель бросает первую жену и старого издателя) кажется не менее символичным: писательство — это же вам не просто судьба, но ласковое проклятье, лишающее сочинителя не только близких друзей, но и семьи.

Зная это, «Игра в классики» смеется над своим автором: когда Морелли, самого таинственного персонажа этого «антиромана», в квартире которого собирается «Клуб змеи», сбивает машина, кто-то из зевак кричит: сообщите семье! Знает ли семья? На что кто-то из знакомых Морелли резонно отвечает: «Откуда у него взяться семье? Он же писатель!».

«Переписка» состоит из 64 посланий, относящихся к 1960 — 1965 годам, тому самому времени, когда Кортасар только-только выныривал из неизвестности (работа учителем, писание сонетов) и захолустья. Теперь он в Париже, работает в ЮНЕСКО, хотя и на хлопотной работе, далекой от его творческих и человеческих (впрочем, разве это не одно и тоже?) интересов, но тем не менее позволяющей писать ему сначала рассказы (кажется, именно тогда он придумывает хронопов), а затем и свои более объемные, судьбоносные книги.

Переписка развивается параллельно биографии и воплощенности таланта. Драматургическое напряжение возникает оттого что Кортасар пишет все лучше и лучше, причем как книги, так и письма. Предложения об изданиях и переводах сыплются на него со всех сторон (мода на латиноамериканский «магический реализм» все прибывает и прибывает), хотя ему этого мало и мало.

«Персонажи „Игры в классики” идут навстречу собственному поражению с той иронией, в которой можно угадать их тайное торжество. На этой отуманенной территории, где они движутся, любовь, ревность и милосердие как бы дьявольски подчинены прямо противоположному знаку, и тут психологическая причинность в полной растерянности сдает свои позиции, эти существа в своих встречах и невстречах не подозревают, что с каждой новой фигурой их танца они все ближе и ближе к конечной мутации...».

Письма к Пако Порруа, выполнявшего функции литагента, содержат тщательную проработку пошаговой стратегии в отношении книжных рынков разных стран: Испании, Франции (много недобрых слов собеседники отпускают по поводу неразберихи в «Галлимаре»), Германии, англоязычных переводов. Кортасару важны любые издания, от самых что ни на есть локальных (например, шведских или чешских) до многотысячных — в Латинской Америке или странах соцлагеря. «Пойми, я особо заинтересован в этих противо -железно-занавесных изданиях по многим причинам: да, на них денег не заработаешь, кто бы спорил, зато появляется возможность узнать о жизни этих стран, а это немало».

В обсуждениях книгоиздательских вопросов нет и не может быть мелочей.  В каждом (!) письме Кортасар выказывает чудеса дотошности, требуя соблюдения самой незаметной запятой (это не метафора), всех составляющих всех его книг, независимо от того, премьера это или очередное переиздание.

Особенно пристальное внимание он обращает на оформление обложек, сочетание цветов и цветопередачу, предлагает не только шрифты и их размеры, но входит весьма подробно в понимание технических типографских сложностей, объясняя, как при печати можно сохранить переходы одного цвета в другой. Пишет о синем и черном, желтом и красном, комбинирует, фантазирует, компонует варианты, ищет редкие фотографии, которые можно задействовать в украшении клапанов, суперов, подключает к оформлению книг знакомых и незнакомых художников.

Да, время от времени он вдруг начинает стесняться собственного занудства, но ничего с рабочей одержимостью поделать не может.

Читая постоянные ссылки Кортасара на работу с верстками и корректурами, постоянными и весьма навязчивыми (все время увеличивающимися в геометрической прогрессии) хлопотами, связанными с книгоиздательскими программами, авторскими договорами (проблемы здесь поджидают на каждом шагу: Антониони предлагает снимать кино по рассказу «Слюни дьявола», но вместо того, чтобы радоваться заинтересованности классика мирового значения, Кортасар хватается за голову — для того, чтобы экранизация осуществилась, все (все!) издатели, купившие права на текст, должны выдать разрешение на этот проект в течение одного месяца) и вытрясанием роялти, понимаешь: главное в карьере известного литератора (то есть писателя, претендующего на интернациональную карьеру) отнюдь не сами тексты, но неприятные, невидимые миру хлопоты. Скучная, черновая работа, требующая максимального напряжения, полной отдачи и постоянной готовности к «бою».

В случае с Хулио Кортасаром два таланта, организационный и собственно литературно-художественный (нужно ли говорить, что это два совершенно разных дарования? Разумеется, нужно, особенно теперь, когда литература сплошь состоит из мертворожденных «проектов коммерческой направленности»), отчаянно совпадают.

Да, Кортасар любит писать до дрожи, до самозабвения, однако, исполнив творческий долг за печатной машинкой (читая сборник, постоянно ловил себя на констатации: Хулио не знал компьютера, а если бы знал, то насколько сильно изменилась бы его стремительная интонация, напрямую зависящая от скорости печатания, скорости воплощения?), мгновенно превращается в амбициозного и тщеславного человека, алчущего чужого признания. Он детально пересказывает собеседнику любые новости самопродвижения, любые, даже самые случайные, отклики и читательские реакции — от цитат из статей ведущих критиков до реплик студентов, пишущих восторженные письма новой знаменитости.

Интересно следить за тем, каких из своих эпистолярных эмоций Кортасар стесняется, специально их оговаривая, а какие льются из него, точно ничем не сдерживаемая песня.

Его постоянный собеседник Франсиско Порруа, по всей видимости (а его реакции нам пока неизвестны), удивительно терпелив и понятлив. Как в деловых вопросах, так и в сугубо личных. Он не только величайший хроноп (этим наиболее почетным титулом Кортасар просто так не разбрасывается), но и друг, даже брат, слепо идущий на поводу у родственных чувств.

«Беда в том, что мужчинам почти невозможно выразить друг другу благодарность словами, разве каким едва заметным жестом, ну, предложить сигарету или слегка тронуть за плечо, что ли. А то и помолчать в те минуты, когда, по правилам этикета, изложенным в руководствах, следует произносить общепринятые фразы».