Наша первая революция. Часть I - Лев Троцкий

«На сейме ихнем королю в пособьи Отказано! Достойно, право, смеху! Свои же люди своему владыке Да денег не дают!»

На что шут неплохо замечает:

«У нас не так! Понадобилось что – хап, хап! – и есть!»,[280]

Вот на почве этого очень хорошо известного г-ну Витте принципа: «хап, хап! – и есть!», конфликт совершенно неизбежен. Конституционная история России с него именно и начнется.

Но г. Струве оценивает свою партию выше, чем мы{59}. Примем его оценку. Допустим, что Дума начнет с того, с чего следует начать: уволит министерство. А министерство ответит так, как ему следует ответить: не захочет выйти в отставку. Мы очень боимся, что г. Струве воскликнет: министерство падет под гнетом общественного негодования! На это можно лишь ответить базаровской фразой: «Друг мой, Аркадий Николаевич, пожалуйста, не говори красиво!».[281] Разве этого негодования мало теперь? Правительство, которое прошло чрез дубасовщину, не падает ни от вотума Думы, ни от общественного негодования. У него есть на негодование нации два коротких ответа: первый ответ – наплевать! второй ответ – пли!

Конечно, нация сможет поддержать вотум Думы своим единодушным сочувствием; отовсюду идут телеграммы, адреса, депутации. Г. Витте говорит: наплевать! В некоторых местах, и прежде всего в столице, более радикальные элементы («крайних» нет!) пробуют устроить мирную уличную манифестацию протеста. Г. Дурново готовится сказать «пли». Улицы немедленно покрываются войсками, на перекрестках устанавливаются пулеметы, в столице вводится (вернее: остается) военное положение. «Патронов не жалеть!» Мы все это знаем, мы чрез это прошли. Встревоженная Государственная Дума призывает столицу к спокойствию.

Что делает правительство? Чтоб избавить Думу от моральной поддержки, а себя от надоевших протестов Думы, оно заявляет, что ввиду возбужденного состояния умов Дума не может чувствовать себя в столице в таком спокойствии, какое требуется серьезностью ее занятий; поэтому ей предлагается в такой-то срок перенести свои занятия в Новгород, тихую колыбель русского государства. Что в этом случае сделает Государственная Дума? Струве как бы предусматривает такой вопрос и говорит: «…Дума в грозном спокойствии противопоставит себя бюрократии» (N 6, стр. 381). «Друг мой, Аркадий Николаевич»… «Грозное спокойствие» превосходная вещь, если только оно не похоже на театральную позу, прикрывающую растерянное бессилие. На самом деле у Думы не будет никакого выхода. Если она не захочет призывать население к «безумствам» (а она не захочет), ей придется открыто признать, что у нее нет сил, которые она могла бы противопоставить семеновцам, что она слагает с себя всякую ответственность за политику правительства и спешит распустить себя, чтоб через два дня не быть распущенной в Новгороде военной силой.

Что же оказывается? Оказывается, что мы возвращаемся назад. Думы нет. «Революций» нет. Как угодно, это будет больше напоминать Россию Александра III, чем конституционную Россию. А дальше? Снова земский съезд? Но земский съезд после Государственной Думы, это – пустяки. Нашей апелляцией к грозному спокойствию Думы мы не разрешили вопроса, но лишь отодвинули его разрешение. Нация, конечно, не примирится со своим несчастием. Она пойдет дальше тем самым путем, на котором мы ее оставили у порога этого рассуждения – путем революционной борьбы, которая в своих удачах и неудачах организует народную массу, единственный оплот демократии. Тактика, которую мы мысленно развили, остановила нас, говоря словами того же Манина, на «полуреволюции, нуждающейся в другой, чтобы ее дополнить».

Немецкая поговорка учит, что самые дешевые товары суть вместе с тем и самые дорогие. Так же и в политике. Самые дешевые либеральные рецепты в конце концов дороже всего обходятся народу.

Может быть, нам скажут, что та перспектива, которую мы выше представили, невероподобна, неисторична. Мы бы очень хотели, чтобы г. Струве указал нам другую перспективу, т.-е. рассказал нам более обстоятельно, как он собирается «снимать» бюрократию.

Мы, с своей стороны, попробуем сослаться на историю: не мы же первые, наконец, «снимаем» бюрократию.

Все знают, что Etats Generaux (Генеральные Штаты)[282] были организованы еще на более архаических началах, чем наша Государственная Дума, и знают, что собрание сословий превратилось в Национальное Собрание, которое «сняло» бюрократию и созвало Законодательное Собрание; что это последнее «сняло» короля и созвало Конвент, а Конвент «снял» голову короля.

Но как произошло превращение сословий в могущественное Национальное Собрание?[283] Первый конфликт с короной произошел по вопросу о способе голосования: поголовно или посословно. В этом вопросе король уступил третьему сословию. Но эта уступка только отодвинула конфликт. Дабы не казалось, что мы подгоняем рассказ под политическую мораль, мы изложим ход дальнейших событий текстуально по Олару.[284]

"Делая вид, что уступает, король велел придвинуть с границ войска. Депутаты поспешили действовать, как члены Учредительного Собрания. По их мнению, они получили от своих доверителей повелительный мандат не соглашаться ни на какую субсидию ранее установления конституции… Двор, с своей стороны, спешил с приготовлениями к государственному перевороту, имевшему целью распущение Национального Собрания. Армия чужеземных наемников, с многочисленной артиллерией, блокирует Собрание (заседавшее в Версале) и прерывает его сообщение с Парижем. Собрание требует у короля удаления войск (8 и 9 июля). Король надменно отказывает в этом (11 июля), предлагает иронически Собранию перевести его в Нуайон или Суассон; наконец, сбрасывает маску, удаляет Неккера[285] и составляет министерство государственного переворота. Собрание прекрасно держит себя, объявляет, что удаленные министры уносят с собой его уважение и его сожаление, что «министры», а также все гражданские и военные агенты власти ответственны за все акты, нарушающие права нации и декреты этого Собрания, делает лично ответственными новых министров и советников короля, «к какому бы званию и сословию они ни принадлежали», декретирует, что оно настаивает на своих постановлениях от 17, 20 и 23 июня, и снова требует удаления войск".

«Война объявлена. С одной стороны стоит король, опирающийся на свои привилегии; с другой – Национальное Собрание, представляющее собою нацию. В этой борьбе между силой и правом или, если хотите, между прошлым и настоящим, политикой status quo и политикой эволюции, дело права казалось заранее проигранным. Стоило только двинуть эти полки чужестранных наемников, заключить в тюрьму вождей Собрания, а остальных разослать по их провинциям. Какое сопротивление могли бы оказать депутаты? Римские позы, исторические фразы не отклонили бы штыков. Без сомнения, распущение Собрания не встретило бы одобрения со стороны Франции, а это одобрение было необходимо королевской власти, чтобы получить деньги, которых она не имела и без которых не могла обойтись; без сомнения, король был бы вынужден после созвать другие генеральные штаты; но все же старый порядок продолжал бы пока существовать, и революция была бы отсрочена. Чтобы Национальное Собрание вышло из этого опасного положения, необходимо было своего рода чудо: необходимо было, чтобы у него оказалась своя армия, которую оно могло бы противопоставить армии короля. Известно, что такое чудо действительно совершилось в виде самопроизвольного вмешательства Парижа… Париж восстал, как один человек, вооружился, овладел Бастилией, организовался в настоящий укрепленный лагерь, составил инсуррекционную коммуну, и король был побежден; ему пришлось покориться, если не искренно, то во всяком случае вполне; государственный переворот не удался. Вся французская история изменилась вследствие этого вмешательства Парижа, за которым последовала вся Франция. Я не буду рассказывать здесь, – продолжает Олар, – ту муниципальную революцию, которую вызвало взятие Бастилии во Франции, в июле и августе 1879 г., сначала в городах, а потом и в деревнях. Я замечу только, что это был капитальный факт среди всех других, подготовивших торжество демократии и провозглашение республики во Франции».

«Положение изменилось. Вместо Собрания, блокированного армиею наемников, явилось Собрание, защищаемое несколькими миллионами вооруженных французов. Вчера оно говорило печальным тоном оскорбленного достоинства и было одушевлено своего рода мужеством отчаяния; сегодня оно говорит и действует, как верховный повелитель»… («Политическая история французской революции», русск. пер., стр. 44, 45, 46 и 47).

Разогнать Национальное Собрание не значило бы, конечно, уничтожить революцию; это значило бы только отсрочить ее. Она бы неизбежно пришла в конце концов к победе. Гарантии этого были в «общественном мнении», за которым стояли непреоборимые классовые интересы. Но общественное мнение для своей победы нуждается в известный момент в организованной силе, в вооруженной руке, точно так же, как современное «правосознание» не удовлетворяется собственным внутренним созерцанием, но требует полиции, жандармерии и военной силы. Если общественное мнение непосредственно способно осуществлять государственные перевороты, тогда непонятно, зачем велась борьба со славянофилами, которые именно хотели править страной одной силой мнения. Между мнением и властью стоит сила. Обычные либеральные ссылки на решающую роль общественного мнения или слишком много значат или ничего не значат. Совершенно несомненно, что революции подготовляются долгим процессом, в результате которого создается революционное общественное мнение. Но когда необходимые предварительные условия имеются налицо, общественное мнение должно найти практический способ вырвать власть из рук того правительства, которого оно уже не признает: общественное мнение должно показать, что оно не бесплотно, что у него есть мускулатура. Говорят, что под Седаном[286] победил прусский народный учитель, а под Мукденом – японская конституция. И в том и в другом утверждении есть некоторая доля правды. Но если б у солдат конституционной Японии не было прекрасного снаряжения и вооружения, а у их полководцев – плана кампании, победить могла бы даже и русская армия.