Наша первая революция. Часть I - Лев Троцкий

Что же сказать после этого? Как назвать незыблемость г. Струве, который привел письмо и глазом не моргнул? Мы не станем цитировать десятки свидетельств, которые все показывают, как полицейски-вздорна выдумка г. Струве. Ограничимся ссылкой на реакционного расследователя московских событий, корреспондента «Слова», который тоже останавливается перед «загадочным смыслом» двухнедельного восстания в таком «истинно-русском» городе, как Москва. И он также искушается мыслью выдвинуть на передовые посты дворников, которых револьверами склоняли к революции, но, вспомнив, что существует на свете стыд, он прибавляет: «все эти частности, конечно, не меняют общего положения: революция все же нашла много верных слуг в Москве среди местного населения». Размышляя над этой загадкой, остроумный корреспондент приходит к такому объяснению: "Население было, несомненно, терроризировано (не одни дворники, но все население! Л. Т.) и главное, – прибавляет он, – население поддавалось этому террору довольно охотно".

Реакционный корреспондент, как видим, не без блеска вышел из затруднения, тогда как г. Струве, не пытаясь свести концы с концами, просто и явно оболгал московскую трагедию{58}.

Можно, правда, сослаться на то, что стреляла на баррикадах незначительная часть населения. И это будет верно… Но ведь это уже армия в узком смысле слова. Вопрос же заключается в том, была ли Москва территорией революционной армии, нейтральной территорией или территорией правительственной армии? Во всех восстаниях боевую роль играет сравнительно незначительная часть населения. Роль всей массы определяется ее отношением к этой части. При взятии Парижа военную роль играло несколько тысяч человек; но это была армия Парижа. Корреспондент «Слова» вместе с московским корреспондентом г-на Струве говорят нам, что в восстании участвовала народная толпа, масса населения. И это несомненно: без активной поддержки со стороны этой массы длительное восстание было и психологически и физически невозможно.

«Население» г-на Струве, испуганное и пассивное, это, как мы видели из московского письма: 1) московская дума, 2) московское земство, 3) московская профессура и 4) московская «большая» интеллигенция, т.-е. то самое «общество», политическим регистратором которого г. Струве состоит; это квалифицированное «население» есть московская доля той «нации», именем которой г. Петр Струве клянется.

К чести г. Струве нужно отметить, что он не одобряет испуга своего «населения». «Испуг перед московской „революцией“ есть одно из тех проявлений общественной глупости (отлично сказано!), за которые страна платится невознаградимыми нравственными и материальными потерями» (N 4, стр. 284). Отлично сказано! И тем более уместно, что многие публицисты искусственно культивируют эту общественную глупость и усердно питают ее склонность к испугам. Один из таких литературных поденщиков общественной глупости за несколько дней до московского восстания, предостерегая от последствий проповеди классовой борьбы, «пужал» российскую глупость: «народные массы, – писал он, – могут, увлекаемые темным, унаследованным от прошлого инстинктом, ринуться на интеллигенцию, как на господ».

– Да будет стыдно, – воскликнем мы на этот раз вместе с г. Струве, – да будет же стыдно литературным прихвостням гучковской думы, которую «испуг» вогнал в переднюю г. Дубасова,,[275] да будет стыдно публицистам, играющим на дрянных струнах обывательских предрассудков и щекочущих пятки общественной глупости!

Позорная выписка сделана нами из статьи «Революция», напечатанной в журнале «Полярная Звезда». Под статьей подписано: 6 декабря 1905 г. – Петр Струве.

…Будучи «противником» вооруженного восстания, г. Струве, когда оно вспыхнуло, ссылаясь и опираясь на него, выдвинул свои требования: "России, – писал он, – необходимо правительство, облеченное доверием «хотя бы части общества». «Почему, например, такие умеренные и даже консервативные люди, как деятели Союза 17 октября, в числе которых есть люди умные, энергичные и безусловно честные, не заслуживают того доверия Монарха, которым до сих пор продолжают пользоваться гг. Витте, Дурново и прочие чиновники?»… (N 1, стр. 86). В самом деле, если г. Витте получил власть милостью октябрьской стачки, почему г. Шипову не взойти наверх по трупам московского восстания? Негодуя на «революции», в которых они не участвуют, эти господа, тем не менее, стремятся использовать для себя каждый успех этих «революций», за который они ничем не заплатили.

В самый разгар восстания г. Струве даже не ставит вопроса ни пред собой, ни пред своей партией, что можно и должно сделать по отношению к этому еще происходящему, еще живому, еще не убитому восстанию. Для него это – только благоприятный внешний момент, чтобы вплотную поставить вопрос о министерских кандидатурах консерваторов из Союза 17 октября – программа, позорная сама по себе и вдвойне позорная, как прямое издевательство над требованиями восставших. Сурово прав г. М. Чеченин, который в своей статье о «Стихии смерти» (и как только эта действительно искренняя статья попала в официальный орган искренности!) говорит: «убивают не только те, что стреляют из пушек, ружей и револьверов, колют штыками… убивают и те, кто, будучи противниками вооруженного восстания, с легким сердцем построили бы на нем свое благополучие, если бы оно оказалось удачным» («Полярная Звезда» N 4, стр. 306).

Но и это еще не все. Проходит несколько дней, и в статье, посвященной тому же восстанию, г. Струве противопоставляет народной России – «всех Витте, Дурново, Дубасовых, а кстати (!) и их прислужников, т.-е. весь Союз 17 октября» (N 6, стр. 381). Вы обратите, пожалуйста, внимание на это словечко кстати!

Мы не знаем, что за эти четырнадцать дней произошло за теми кулисами, где шушукаются о министерских портфелях и об ризах распятого народа мечут жребий. И мы не хотим этого знать! – Мы знаем одно: либеральный писатель, который думает вести за собой идейную интеллигенцию, играет кровью народа, как последний из последних политических торгашей. Кровью московского восстания, говорит Струве, страна должна купить себе смену правительства Витте, Дурново и Дубасова правительством Союза 17 октября, – того Союза 17 октября, который весь, заметьте, весь является, по словам самого же Струве, простым прислужником правительства Витте, Дурново и Дубасова!

Когда г. Струве развивал в «Русских Ведомостях» комментарии к известному обращению графа Витте к «братцам-рабочим», мы заявили, что г. Струве – политический агент Витте. Сантиментальные души[276] восстали против нас. Теперь мы готовы внести в нашу формулу поправку. Если в ноябре г. Струве выступал как агент Витте, то в декабре он выступил как прислужник его прислужников…

… Чтоб закончить эту картину, которую можно бы назвать «пляска либеральных папуасов вокруг поверженных врагов», прибавим еще один выразительный штрих.

В N 2 «Полярной Звезды» напечатана корреспонденция князя Гр. Трубецкого о «московских декабрьских днях». Вспоминая о митингах и собраниях, происходивших после 17 октября, автор находит, разумеется, что «свободы» были использованы не так, как надлежало. «Правда, – говорит он, – в критике и осуждении правительственных действий никто не стеснялся. Заслуга ораторов и публицистов в этом отношении была, однако, невелика, потому что против поверженного льва отваживаются, как известно, даже и не очень храбрые животные» (N 2, стр. 158). Г. корреспондент забывает, что митинги начались до 17 октября, так что не требовалось вовсе манифеста, чтоб ораторы и публицисты «отваживались». Дело, однако, не в этом. Кн. Гр. Трубецкой писал свою корреспонденцию после московского восстания, а г. Струве напечатал ее 22 декабря. Сопоставьте теперь эти даты с теми соображениями, которые позволяют г. корреспонденту сравнивать революционеров с «не очень храбрыми животными». Ораторы и публицисты, выступавшие после 17 октября, ясно видели и твердо знали, что «лев» еще не повержен. К пропаганде этого именно их убеждения сводилось содержание значительной части их статей и их речей. Они знали, ни минуты не сомневались, что в известный момент чаша «конституционного» терпения неповерженного льва переполнится, что они первые падут жертвой его мстительной ярости, и что месть будет тем жесточе, чем энергичнее были и их нападения. Они знали это. И такой момент действительно наступил. И вот, когда вся революционная пресса была задушена, ораторы и публицисты перебиты или заточены, когда в Москве еще не закончилась неделя о семеновцах, либеральный публицист на страницах либерального органа издевается – не над планами, тактикой или взглядами, но над мужеством революционеров, сравнивая их с нехрабрыми животными, лягающими льва.

Если в ту минуту, когда писались цитированные строки, какой-нибудь лев был повержен, так это лев революции. И – простите, господа! – если какой-нибудь осел лягал поверженного льва, так это осел либерализма.