Вернуть Онегина. Роман в трех частях - Александр Солин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вместе с художниками по костюмам Алле Сергеевне удалось совместить историческую строгость со сценической вольностью, и когда через несколько месяцев замысел, соединив отдельные части, обрел очертания, стали всем миром нащупывать его единственно верную редакцию.
Проект вместе с прочими делами не оставлял Алле Сергеевне ни минуты свободного времени, притом что светские забавы по моральным соображениям были начисто ею отвергнуты. Возвращаясь домой поздно вечером, она садилась в любимое кресло Клима и, топя усталость в бокале коньяка, смотрела на его большую фотографию и шептала:
«Прости, Климушка, что я о тебе сегодня мало думала…»
Добравшись до кровати, она засыпала мертвым сном, в чем была своя милосердная, целебная прелесть.
Как ни торопились, а к концу десятимесячного срока едва успели. Получился двухчасовой спектакль со вступлением и антрактом и с элементами всех видов танца – от менуэтных ужимок до крепдешиновой эротики: две пары танцоров, двадцать пять костюмов, столько же платьев, эпизодов и стран. Сначала думали омрачить идиллию злыми силами, но композитор с балетмейстером нашли средства, чтобы выразить трудную победу любви через внутренний конфликт с ней же самой.
Все в спектакле было оригинальным: и музыкальное сопровождение – квартет струнных и рояль с контрабасом по очереди, и хореография – спиралевидное восхождение скованной стыдливости, гибкой страсти и жизнеутверждающего расставания, и костюмы – визитные карточки времен и народов, и декорации – красочное живописное лицо повторяющегося и обновляющегося мира. И яркое, убедительное, синтетическое утверждение, что настоящая любовь есть, и она бессмертна. Более грандиозного, дорогого и тонкого посвящения трудно было себе представить. Это вам не трехтонное мраморное надгробье с профилем Мерседеса!
Спектакль назвали «Звездный путь любви», и в правом верхнем углу афиши значилось «Памяти Владимира Николаевича Клименко». Спектакль, старомодно выражаясь, имел шумный успех и был включен в репертуар театра…
Важнее всего то, что порыв признательной памяти, вознесший ее над бездной отчаяния, после спектакля не иссяк, а понес дальше – к тем делам, которые не могли без нее долго обходиться. Не потому ли ее сегодняшняя жизнь подобна пустыне, над которой ветер болезненного вдохновения вздымает песчаные тучи, заслоняющие от нее и прошлое, и будущее? Забыться – вот нехитрая цель, которой она следует и худо-бедно добивается с помощью двух проверенных средств: работы и коньяка.
Застав ее как-то в компании с бутылкой, Маркуша мудро заметил:
«Правильно, Алла! Лучше держаться за вИски, чем за вискИ!»
«Что делать – иначе я рехнусь!» – отвечала она.
«Не рехнешься! – улыбнулся он. – Женщина что балка – убери нагрузку, и она выпрямится!»
Еще бы он рассуждал по-другому: ведь сопромат придумали мужчины!..
Когда после смерти мужа она вновь обрела способность говорить о деньгах, нотариус Клима ознакомил ее со списком завещанного ей с сыном имущества, перечень которого занимал не один десяток листов. Исполняя поручение своего клиента, он особо обратил ее внимание, что сорок девять процентов ее фабрики выкуплены и переданы ей в собственность.
«Вот и хорошо! – подумала она. – Больше мне ничего и не надо! Все остальное – сыну…»
Позже Маркуша объяснил Алле Сергеевне, куда и сколько с ее доходов ей нужно будет отчислять. Выходило совсем немного, притом что дань не касалась фабрики и Модного Дома. Ах, любезный Маркуша – ее нынешний ангел-хранитель! Его преданность Климу была равна ее к Климу любви!
29
Так прожила она полтора года.
В конце сентября две тысячи седьмого она проводила сына на учебу в Англию, то есть исполнила то, о чем мечтал его отец. Сопровождал новоявленного барчука выбранный и утвержденный Маркушей «дядька».
Ощутив неуютный запас свободного времени, она через неделю позвонила Сашке. Тот ответил, и она, ничего не объясняя, договорилась встретиться с ним на следующий день.
Был он в тот раз трезв, светел и мудр. Чисто и скромно одетый, он горячо приветствовал ее, тут же в прихожей извинился за былую истерику, вызванную по его словам приступом поджелудочной боли, помог ей снять кашемировое пальто и провел на кухню. Шкафы и столы там были те же, но бутылки под раковиной исчезли, и в расположении кухонной утвари наметился порядок. Он захотел непременно угостить ее чаем с тортом, который купил по этому случаю, и она согласилась.
Уселись друг против друга, на этот раз на стулья, и в безжалостном дневном свете она рассмотрела его. Он был болен, определенно болен. Светел и болен.
«Что с тобой, Сашенька?» – участливо спросила она.
«А что со мной?» – удивился он.
«Ты похудел…» – назвала она самое безобидное из того, что могла бы назвать.
На самом деле он не просто похудел, а похудел, подурнел и осунулся. А еще почернел и пожелтел.
«А-а, это! – беспечно махнул он рукой. – Ты же знаешь – у меня панкреатит!»
«Ты как-то лечишься?» – также осторожно спросила она.
«А как же! Вот в больнице тут недавно лежал!»
Он разлил чай и подвинул ей кусок торта.
«А ты?» – спросила она.
«Мне нельзя жирное… – улыбнулся он. – Ну, ладно, расскажи, как ты живешь! Ты что-то в этот раз рано – шесть лет еще не прошли!» – пошутил он, улыбаясь.
«У меня муж умер…» – тихо ответила она, опустив глаза.
«Ох, извини, Алка, не знал… – осекся Сашка и после короткой паузы спросил: – Сколько ему было?»
«Всего пятьдесят девять…»
«Совсем молодой…» – с высоты своих сорока пяти посочувствовал Сашка.
Поговорили о том, о сем, и она попыталась узнать, чем он занимается, на что существует. По его словам выходило, что живет он хорошо, ни в чем не нуждается и ведет приятный образ жизни: в свободное время читает книги, слушает музыку, смотрит телевизор, бродит в Интернете (правда, вот компьютер старый), и если бы не болезнь, его свободному, независимому положению можно было бы позавидовать.
«А как с работой?» – допытывалась Алла Сергеевна.
«Работаю там же» – отвечал он.
«Ведь у тебя сын уже большой…» – вспомнила Алла Сергеевна.
«Да! – потеплело его лицо. – Двадцать лет! Учится в институте!»
«Видитесь?»
«Редко… Сама знаешь – у молодых свободного времени мало…»
Алла Сергеевна в свою очередь сообщила, что отправила сына на учебу в Англию и теперь не находит себе места. Естественно, заговорили о вреде и пользе нынешнего образования, и Сашка глубокомысленно заметил:
«Образование хорошо тогда, когда оно не путается под ногами!»
Алла Сергеевна допила чай, отодвинула чашку и, подумав, спросила то, что всегда хотела знать и что на самом деле знать невозможно:
«Знаешь, я всегда считала тебя необыкновенно способным и была уверена, что ты многого достигнешь… Как же так вышло, что ты…»
«Я понял! – не дослушав, перебил ее Сашка. – Отвечаю: я и сам не раз задавал себе этот вопрос, и вот что я думаю…»
Он потер лоб, собирая мысли, и сосредоточенно продолжил:
«Не знаю, поймешь ли ты… В общем, в юности мне нравился Бетховен. Нравился за его громкий, бесцеремонный пафос, за демонстративную страсть. Я с удовольствием играл его сонаты: Аппассионату, Лунную, Патетическую – ну, ты же слышала… Но вот какая штука: я никогда не мог играть там, где нужно так громко, как положено… Глушил левой педалью звук и сдерживал бой… И знаешь, почему?» – воззрился он на нее.
«Ну?..»
«Потому что мне всегда казалось, что громкой игрой я раздражаю других!» – закончил Сашка и выжидательно посмотрел на Аллу Сергеевну.
«И что?» – не понимая в чем тут дело, в свою очередь воззрилась она на него.
Сашка помедлил и, словно признаваясь в чем-то постыдном, произнес в сторону:
«Куража мне, Алка, всегда не хватало, ку-ра-жа!»
Алла Сергеевна пожала плечами:
«Куража многим не хватает…»
«Подожди, я сейчас!» – вдруг вскочил Сашка и устремился в комнату.
Алла Сергеевна встала, подошла к холодильнику и заглянула в него: как она и предполагала, он был почти пуст. Закрыв холодильник, она вернулась на место. Через минуту появился взволнованный Сашка, держа в руках небольшую аккуратную коробку из-под обуви.
«Как ты думаешь, что здесь?» – таинственно блеснул он глазами, предвкушая громкий сюрприз.
«Откуда мне знать… – вяло ответила не склонная к отгадкам Алла Сергеевна. – Обувь, наверное…»
«Не угадала! – обрадовался Сашка и торжественно объявил: – Здесь твои письма!»
Он выдержал паузу и, не обнаружив должного эффекта, торопливо добавил:
«Представляешь – здесь все твои письма! Все до одного! Как видишь, сохранил…»
Затем он осторожно, можно даже сказать – благоговейно поставил коробку на стол, откинул крышку и извлек туго перетянутую голубой лентой пачку толщиной в два кирпича.
«Вот, смотри…» – с неловкой гордостью предъявил он увесистое свидетельство своей пожизненной верности. Был он в этот момент похож на лохматого, больного, постаревшего пса, в молодом порыве отрывшего и сложившего к ногам хозяйки заветную косточку. Запоздалая виноватая признательность против воли перехватила ее горло. Вслед за тем пришедшие на память обрывки давних восторженных признаний заставили ее покраснеть.
