Вернуть Онегина. Роман в трех частях - Александр Солин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Утром позвонила ему и предложила встретиться на квартире ее подруги, которая укатила в Египет, но вместо того, чтобы взять с собой цветы, попросила Нинку их поливать.
«Так это, значит, он с тобой три дня кувыркался…» – качая головой, глядела на подругу Алла Сергеевна.
«Значит, со мной… – отвечала Нинка и вдруг строптиво вскинулась: – А, между прочим, это ты виновата!»
«Как это – я?» – изумилась Алла Сергеевна.
«А так! Не надо было из меня куклу делать! Нарядила, вот он на меня и накинулся!»
«Да что ты такое говоришь! – задохнулась Алла Сергеевна. – Да разве ж я наряжала тебя для того, чтоб ты мужу изменяла?!»
«А-а, муж! Подумаешь – муж… – махнула Нинка рукой. – Пошел он!..»
И села рядом, опустив плечи.
«Глупая ты, Нинка, глупая! – обняла ее Алла Сергеевна. – Ну, и что теперь будешь делать?»
«Что, что – жить!» – отвечала Нинка, обнимая в свою очередь Аллу Сергеевну.
Некоторое время они сидели, обнявшись, а затем Нинка сказала:
«Знаешь, Алка, а я ни о чем не жалею! Да я с моим козлом уже забыла, как это делается! А твой Петенька такой ловкий, такой сильный, такой нежный! И сама я, оказывается, еще хоть куда! Ах, как было хорошо, как хорошо было, как сладко – аж до крика, до слез! Ты не представляешь, как хорошо было! В общем, отвела душу на десять лет вперед… Только что я теперь без него делать буду: ведь я, дура деревенская, кажется, влюбилась в него!..» – всхлипнула Нинка.
«О, господи, этого еще не хватало! – пробормотала Алла Сергеевна и, погладив подругу по спине, вполне серьезно предложила: – Ну, хочешь, я ему прикажу, чтобы он на тебе женился?»
«Ты что?! – отпрянула Нинка. – Как же ему такое приказать можно? Ведь я же для него так, развлечение!»
«Он что, сам тебе так сказал?» – с угрозой поинтересовалась Алла Сергеевна.
«Нет, конечно! Ну, а как по-другому, если я сама ему навязалась…»
Помолчали, и Алла Сергеевна спросила:
«А что же муж: неужели не искал?»
«Ну, почему же, искал! – нехорошо улыбнулась Нинка. – Звонил, спрашивал, где я, что я… Представляешь картину: лежим мы с Петенькой после этого дела – голые, потные, его голова у меня на груди, рукой меня внизу гладит… Звонит муж, и я спокойненько так отвечаю, что, мол, все в порядке, сижу у тебя, пью чай! Представляешь? – нервно хохотнула Нинка. – Ничего! Так ему, козлу рогатому, и надо!»
«Не стыдно было мной прикрываться? – попыталась возмутиться Алла Сергеевна. – Хотя… что тут нового: все мной прикрываются – и здесь, и в Москве… А Петенька, значит, мне с твоей груди отвечал… Ну, хороши вы, нечего сказать! Ну, да ладно, бог с вами… Кстати, ты мне хотела рассказать про Сашку…»
«А, да!..» – воскликнула Нинка и поведала следующее.
Действительно, приезжал сюда Сашка несколько лет назад. Жил здесь, работал в конторе отца, даже жениться собирался на какой-то разведенке. Был у них часто в доме, общался с народом. Ну, и с ней, с Нинкой, конечно. Пьяный? По-разному. Но если даже не пьяный, то все равно какой-то угрюмый и запущенный – небритый, нестриженый, опухший и глаза без радости. В общем, совсем не тот, что был. Ну, потом он исчез, и она узнала, что он так и не женился и уехал обратно в Москву. Давно? Года два назад, пожалуй. Да, точно, два.
«Ну, и ладно!» – заключила Алла Сергеевна.
«Ты что, Петеньку ругать теперь будешь?» – спросила Нинка.
«Ну, ты же не хочешь за него замуж!»
«Не ругай его, Алка, он не виноват, я сама так захотела! И вообще, сделай вид, что ты ничего не знаешь! Хорошо?»
На том и порешили.
На следующий день, когда за ними приехал Колюня, чтобы везти их в аэропорт, Петенька, приняв виноватый вид, сказал хозяйке:
«Алла Сергеевна, раз уж вы все знаете, можно Нина Ивановна поедет нас провожать?»
«Да пусть едет, если место есть!» – коротко отмахнулась хозяйка, занятая делами поважнее.
Место нашлось, и Нинка, устроившись рядом с Петенькой на заднем сидении, всю дорогу до аэропорта о чем-то с ним шепталась и хихикала. Когда же пришло время прощаться, она, не стесняясь, обхватила его, прижалась к нему, застыла в его объятиях, а он склонил голову и с необычайно серьезным лицом уткнулся в ее волосы. И было в их живой неподвижности столько ладности, уютности, трогательности и увертюрности, что Алла Сергеевна вдруг обнаружила, что не знает по-настоящему ни Нинки, ни Петеньки, а знает лишь те слова, улыбки, гримасы, жесты и ужимки, которыми они прикрывают свою пусть подневольную, но суверенную суть. Поглядывая во время полета на грустного Петеньку, она снова удивлялась тому, что ей и без того давно было известно: всемогущая судьба ни добра, ни зла, а слепа и бесчувственна, что не мешает ей всюду совать свой нос. Следует с осторожностью относиться к ее дарам.
«Кто знает, может, хоть Нинку мои платья сделают счастливой!» – подумала она.
Конец шестого, заключительного акта. Да обретут покой фантомы и миражи прошлого! Эй, вы, потемки чужой души! Извольте дать занавес!
26
Год две тысячи пятый стал последним годом ее безмятежного счастья. Таким бывает предвоенный год – энергичный и жизнерадостный апофеоз мира, вобравший в себя соки, клетчатку и здоровый румянец предыдущих мирных лет. Он щурится в лучах славы, нежится в объятиях успеха, расточает уверенность и благодушие, наслаждается полуденным мороженым, клубникой со сливками, вечерним кофе с пирожным, запахом сирени, мелодией и танцем, тихим московским дождем, девственно-розовым цветением бугинвилии и жаропонижающим бегством средиземного заката. Давно и безнадежно беременный бедой, он льстит, лжет и тайком ворует надежду. И когда военные страдания, бинтуя раны, силятся силой горестного недоумения возродить прошлое, самый свежий бальзам они находят именно в нем. Не потому ли наиболее отчетливые, живые и яркие отпечатки мужниного образа хранятся именно в две тысячи пятом году, обретя таинственное, пугающее значение непонятых намеков.
В марте отметили ее сорокалетие. Она царственно восседала в окружении его старой гвардии и по-прежнему была моложе его сподвижников и прекраснее их жен.
«Аллушка, я не знаю, что тебе дарить! Безделушки не хочу, а все остальное у тебя есть…» – признался Клим накануне, и она горячо и убежденно ответила – почти так же, как в тот раз, когда он спросил, чем он может отблагодарить ее за сына. Она сказала:
«Ничего, Климушка, мне не надо, ничего! Ты и наш сын – вы для меня самые лучшие подарки! На все времена, на все дни рождения!»
Повздыхав, он завалил их квартиру цветами, спрятал среди них ожерелье баснословной стоимости и заставил ее и сына его искать. Нашли, и под радостные возгласы сына он замкнул на маминой шее сияющий бриллиантовым воодушевлением ошейник, сказав серьезные и странные слова:
«Александр, береги нашу мамочку!»
Стоит ли говорить, что после его смерти ожерелье это стало для нее бесценным.
Она все чаще видела его с книгой. В спортивных штанах и сшитой ею мягкой шелковой рубашке, он в свободное время погружался в кресло и предавался чтению: грузный, седой, в очках – благородный разбойник на пороге пенсии, почтенный Робин Гуд в законе. Читал неторопливо и обстоятельно, иногда возвращаясь на несколько страниц назад. Ронял книгу на колени, задумывался. Умиляясь, она обходила его стороной, стараясь двигаться тихо и незаметно. Он, конечно, замечал ее, откладывал книгу и, улыбаясь, раскрывал мощные объятия, приглашая присоединиться к его досугу. Она садилась к нему на колени и прятала голову на его горячей, гулкой груди.
«Что, моя хорошая?» – с отцовской заботой спрашивал он, и она неизменно отвечала:
«Я люблю тебя, Климушка, ужасно люблю!»
Он целовал ее голову и принимался осторожно укачивать. Упоительная колыбель, восхитительные минуты!
Весь февраль и всю весну он урывками читал «Войну и мир». Прочитанным никогда не делился, сама же она спрашивать не спешила. Знала: захочет – расскажет сам. Не захотел. В начале лета она обнаружила у него на столе «Историю Древней Греции», которую он потом взял с собой на Кипр.
Вернувшись из Энска, она продолжила следовать ранее заведенному порядку вещей: утром с мужем или без него отправлялась из-под Балашихи в Москву, вечером таким же образом туда возвращалась. Если погода портилась или светская часть их жизни завершалась за полночь, они оставались в Москве.
Она в подробностях описала впечатления от поездки и свои планы в отношении местной фабрики – все, кроме истории Нинки и Петеньки. Судя по количеству Нинкиных приветов, регулярно передаваемых ей через Петеньку, их курортная связь не оборвалась, а напротив, закручивалась в некую тугую пружину, сила и вектор действия которой были пока непонятны.
В июле она в полную силу трудилась над своей «Ностальгией» и в минуты вдохновения часто обращалась к нему:
«Смотри, Климушка, какие краски я подобрала! Цвет битого кирпича, затертой штукатурки и почерневшего дерева! А линии, линии! Они должны быть летучими и воздушными и в то же время ясными и оформленными в ретросилуэт! Как думаешь, поймут?»
