Последние часы в Париже - Рут Дрюар

под нависающими деревьями в дальнем конце пляжа. Себастьян расстилает одеяло для пикника, а я открываю рюкзак, раскладывая наше угощение. Еще раньше я засунула в рюкзак книгу стихов Виктора Гюго, но не решаюсь ее вынимать. Пусть она просто побудет с нами. Вино насыщенное и плотное, а сыр тает у меня на языке. Я лежу на боку, подпирая голову рукой, и пожираю Себастьяна глазами, в то время как он смотрит на море, потягивая вино. Он снял футболку; кожа у него гладкая и слегка загорелая, и редкие золотистые волоски на груди поблескивают на солнце.

– Себастьян, о чем ты думаешь?

Он поворачивается ко мне, напряженность его взгляда прожигает меня насквозь.

Я придвигаюсь ближе, касаясь его плеча кончиком пальца. Я чувствую, как он дрожит, и невольно придвигаюсь еще ближе, преодолевая пропасть между нами. Теперь мы на расстоянии одного вздоха. Я поглаживаю волоски на его груди, страстно желая прижаться к нему всем телом.

– Лиз, – выдыхает он.

Я целую его в губы, как будто могу поцелуем стереть слова, которые, знаю, он собирается сказать.

– Ты всегда в моих мыслях, за всем, что я делаю, за всем, о чем я думаю.

Я снова целую его.

Он отстраняется.

– Лиз, я должен уехать.

Я выпрямляюсь, смотрю прямо перед собой, но ничего не вижу. Ветер ласкает мои волосы, что-то нашептывает мне, пока падают мои тихие слезы. Я не могу поднять на него глаза. Если я хотя бы взгляну на него, то уже не смогу его отпустить.

– Сегодня вечером, – говорит он. – Я уезжаю сегодня вечером.

Мой взгляд по-прежнему устремлен на море, и сердце так щемит от глубокой потери, что я едва могу дышать. Он целует меня в щеку.

– Я всегда любил тебя. И буду любить до конца моих дней.

Если я повернусь и обниму его; если вцеплюсь в него, как тогда, в больнице; если буду целовать его снова и снова, он не сможет оставить меня. Я знаю, что он этого не сделает. Я думаю о том, как он нужен мне, какой пустой будет моя жизнь без него. Я могла бы повернуться и обнять его. Могла бы. Но я слишком сильно его люблю. И поэтому ничего не говорю. Я даже не двигаюсь. Я превращаюсь в камень.

Я чувствую, как его губы касаются моей щеки, и улавливаю древесный, мускусный запах его кожи.

– Au revoir, Lise. Je t’aime[141], – бормочет он. Я слышу, как он убирает в рюкзак остатки нашего пиршества, кроме коврика подо мной. Мне требуются все мои силы и мужество, чтобы не кинуться ему на шею, умоляя не уезжать.

– Лиз, я не могу остаться. Не могу оставить своих мальчиков без отца. – Он гладит меня по волосам.

Я вздрагиваю. Он чувствует это и быстро опускает руку.

– Прости. Мне так жаль.

Заткнись! Мне хочется наорать на него. Но я храню молчание. Я представляю себя гранитным валуном, и у меня не дрогнет ни один мускул. Он должен уйти сейчас же. Он должен. Или я могу сломаться.

Я чувствую, как он уходит. Но не смотрю на него, и пустота внутри расширяется, угрожая поглотить меня целиком. Но я продолжаю дышать.

Я встаю и иду в море, чувствуя, как волны плещутся о мои ноги. Я сажусь на мелководье, наблюдая, как кружит в воде подол моего платья. Я брызгаю водой на лицо, позволяя ей смешаться со слезами, ощущая вкус соли на губах.

Не знаю, как долго я остаюсь там, пытаясь разобраться во всем, пытаясь быть храбрее, чем когда-либо.

И тут я слышу, как кто-то зовет меня по имени.

Я оборачиваюсь и вижу свою дочь. Мою прекрасную дочь.

– Мама, мама! – кричит она.

Я поднимаюсь ей навстречу, и она заключает меня в объятия.

– Мама. Я люблю тебя. – Впервые она произносит эти слова с тех пор, как была маленькой. – Я люблю тебя, мама, – снова говорит она, как будто знает, что ее слова возвращают мне жизнь.

Я подхватываю ее и кружу, как маленькую девочку. Для меня она невесомая. Моя дочь, сотканная из света, воздуха и любви.

Себастьян вернул ее мне. И оставил ее здесь, со мной, где ей и место.

– Жозефина, ты здесь.

– Да, мама, я здесь. Я с тобой!

Я перестаю кружиться и целую ее влажную щеку. Приглаживаю ее непослушные волосы. Она – моя семья, и она вернулась домой. Я крепко прижимаю ее к своей груди, смаргивая слезы. Сквозь туман в глазах я смотрю поверх ее плеча и вижу пару голубок на мелководье. Наклонив головки набок, они поглядывают на меня, а потом расправляют крылья и улетают – ослепительно белые на фоне голубого неба. По мере того как они растворяются в синеве, меня охватывает чувство свободы. Я наконец-то вырвалась из паутины лжи. Я крепче обнимаю Жозефину, сердце подкатывает к самому горлу, и я глубоко вдыхаю, позволяя воздуху наполнить мои легкие жизненной силой. Это жизнь. Жизнь, полная возможностей. Такой жизнью я хочу жить.

Эпилог

Начало ноября 1963 года

Хрустящее зимнее утро. Солнце светит ярко, но не особо греет. Меня пробирает дрожь, и я теснее прижимаюсь к Жозефине, пока мы ждем поезда.

– Я не возвращалась в Париж с тех пор, как уехала с тобой в утробе. – Я смеюсь, хотя это не смешно.

Она серьезно смотрит на меня.

– Ты справишься?

Я снова смотрю на телеграмму от матери:

Папа умер в пятницу. Похороны во вторник. Пожалуйста, приезжай.

Мой отец – папа; я не называла его так с раннего детства. Всплывают давние воспоминания о нем; папа забирает меня из школы в субботу утром, ведет прямиком в кондитерскую, позволяя выбрать торт к дню рождения моей матери. Папа громко распевает в ванной. Кто этот человек, который был моим отцом?

Прибывает поезд, и мы заходим в пустой вагон. Жозефина садится у окна, и я устраиваюсь рядом с ней, положив руку ей на колено. Мне нужно чувствовать ее телесность. Мне нужно знать, что она здесь.

Когда сельские просторы уступают место бетону и зданиям по мере приближения к Парижу, что-то трепещет у меня в животе. Стыд и страх, которые я испытывала, когда уезжала, все еще со мной.

Как будто чувствуя это, Жозефина накрывает мою руку ладонью.

– Мы почти приехали, – бормочет она.

Я не двигаюсь, пока поезд медленно тащится вперед. В поле зрения появляется платформа. Поезд останавливается, и Жозефина одной рукой подхватывает наш маленький чемодан,