Последние часы в Париже - Рут Дрюар

произошло после того, как они забрали меня? – Он чувствует, как Элиз замирает. Даже ее дыхания не слышно. – Лиз, что произошло? Скажи мне.

И тогда она рассказывает все без утайки. Как ее выволокли из дома, как раздели до нижнего белья, как обрили наголо и поставили клеймо на лбу. Он крепко зажмуривается, как будто это избавит его от кошмарных картин, всплывающих в голове. Судорожно вздыхая, он поднимается, откидывает волосы с ее лба и нежно целует то место, где, должно быть, нарисовали свастику.

– Прости меня, – бормочет он.

– Не тебя мне нужно прощать.

– Я не должен был подвергать тебя этому. Мне следовало знать заранее, на что я тебя обрекаю. – Он проглатывает стоящий в горле ком, проклиная себя, проклиная ее мать за то, что выдала его. Поступая так, она предавала собственную дочь. Как она могла быть настолько глупой?

Он хочет обнять Лиз, погладить ее шелковистые волосы, облегчить ее боль, но знает, что уже слишком поздно, и боится, что она примет это за жалость.

– Лиз, ты такая отважная.

– Нет, с тех пор я прячусь здесь.

– Ты приехала сюда, к этой женщине, у которой были все причины презирать и ненавидеть тебя, но ты все выдержала ради того, чтобы уберечь нашу дочь. – Он приподнимает прядь ее волос и целует. Он все еще не может остановить поток образов, наводняющих его разум. Вот мужчины раздевают ее, подносят бритвы к ее голове. – Я должен был находиться там. Я должен был остановить их. Кто это был? Кто это сделал?

– Я даже не знаю. Какие-то мужчины. Но в толпе были и женщины. Все там были.

Себастьян зарывается головой в ее волосы.

– Я хочу убить их.

Элиз отстраняется и смотрит на него.

– И так вращается нескончаемое колесо мести.

– Извини. Это просто… – Он хочет пробить стену кулаком. Но вместо этого пытается унять ярость, клокочущую в сердце. – Как ты пережила все это? Как ты…

– Я не уверена, что пережила. Просто перешла в режим выживания. Я больше ничего не хотела, только чтобы Жозефина была в безопасности. – Она замолкает, морщит лоб. – У меня отняли все мои мечты. – Она испускает долгий вздох. – Горизонтальный коллаборационизм. Де Голль назвал это преступлением, за которое предусмотрено наказание: indignité nationale[133]. Хотя проституток не трогали. – На губах Элиз слабая улыбка. – Те просто выполняли свою работу.

– Как и полиция, – говорит Себастьян. Ярость все еще пылает в его груди. Он сжимает руку Элиз, и острое чувство несправедливости разрывает его сердце. Была ли наказана полиция за сотрудничество с оккупантами? Конечно, нет, они же выполняли приказ. Какой у них был выбор? – Все это чудовищно неправильно. – Он поникает головой, как будто признавая свое поражение.

Он поднимает глаза.

– Лиз, у тебя был кто-то еще? – Он тотчас сожалеет о том, что спросил. Он даже не знает, откуда взялся этот вопрос. И при чем здесь это? Черт, он такой неуклюжий. Лезет не в свое дело.

– Нет, – отвечает она. – Никого.

Он хотел бы услышать другой ответ. Невыносима мысль о том, что она убила в себе женщину. Кажется неправильным, что он продолжал жить своей жизнью, даже нашел новую любовь, в то время как она коротала свой век в одиночестве.

– Я не думаю, что смогу простить мать. Или отца. – Лиз прерывает ход его мыслей, возвращая разговор к своим родителям.

В голосе Элиз слышится уныние, и он хочет подбодрить ее.

– Твоя мать пыталась защитить тебя, – повторяет он. – Ты же знаешь, что тогда творилось, сколько было всяких группировок. Она могла заключить сделку с одной из них, а потом кто-то пошел на попятную. Я не верю, что она выдала меня, потому что хотела моей смерти. – Он колеблется, прослеживая параллель между тем, что чувствовала Жозефина по отношению к своей матери, когда обнаружила, что та лгала ей всю жизнь, и тем, что Элиз чувствует теперь по отношению к собственной матери. – Иногда люди совершают неправильные поступки, руководствуясь благими намерениями. Я полагаю, твоя мать достаточно наказала себя.

– Ты думаешь, мне следует простить ее?

Глядя ей в глаза, он медленно кивает.

– Тогда и Жозефина простит меня?

– Жозефина уже простила тебя.

Лиз улыбается.

– Правда?

– Да. Все мы совершаем поступки, о которых потом сожалеем. – Он замолкает, обдумывая следующие слова. – Может, тебе пора поговорить со своей матерью, дать ей шанс объясниться? Она, должно быть, в панике и ужасно переживает за тебя.

Глава 77

Бретань, 10 июля 1963 года

Элиз

Жозефина заходит в палату, одетая в светло-голубой сарафан, который я купила ей на день рождения. Он так подходит к ее глазам, потому я его и выбрала. На лице у нее здоровый румянец и легкий загар. Думаю, она с удовольствием проводит время на свежем воздухе, пока ждет результатов экзаменов.

– Я нарвала тебе цветов. – Она вытаскивает руки из-за спины, размахивая букетом розовых и фиолетовых цветов. – Они с поля, – говорит она, как будто я не знаю.

Я протягиваю руку, беру цветы и вдыхаю их свежий сладкий аромат.

– Спасибо. – Я целую ее в щеку. – Они прекрасны. – Я ставлю букет в графин с водой на прикроватном столике. – Потом попрошу принести вазу.

Она заливается легким счастливым смехом. И заключает меня в объятия. Мы крепко обнимаем друг друга, и я впитываю ощущение ее мягкой кожи, тепло ее тела, ее свежий лимонный запах. Моя дочь.

– Жозефина, – бормочу я. – Как ты?

Она отстраняется.

– Я была так напугана. – Ее глаза наполняются слезами. – Я думала… думала, ты умрешь.

Я подхватываю свободный конец ее летнего шарфа, небрежно повязанного вокруг шеи, и вытираю ей слезы.

– Нет, я не оставлю тебя. Жозефина, прости, прости, что я лгала тебе.

– Прости, что я не задавала тебе больше вопросов, мама, о том, чем ты занималась во время войны. Прости, что злилась на тебя. Изабель сказала, что мне следовало расспросить тебя обо всем.

– Она так сказала? – Я думаю рассказать ей о том, какое дело мы провернули с Себастьяном, как спасли детей, но теперь кажется, что это было так давно.

– Что имела в виду Изабель? – настаивает она.

И тогда я решаюсь рассказать.

– Сколько секретов! – Жозефина слегка хмурит брови. – Я как будто… как будто знала тебя только наполовину. – Она замолкает. – Жаль, что я не знала всего, не узнала тебя настоящую. – Она трет глаза милым детским жестом. – Представь только, насколько все было бы иначе, если бы никто никогда не лгал. Ложь подобна воровству. Ты крадешь правду. – Она такая мудрая для своих лет. –