Эгоист - Джордж Мередит

Летиция, по-видимому, приняла его слова всерьез, раз она так настойчиво призывала его не смеяться в Колизее.

— К тому же, — продолжал он, — вы бы прекрасно ужились с моими тетушками. Ах, Летиция, это замечательные женщины. Ни в Италии, ни дома я не мог бы себе представить, что они de trop, лишние. Впрочем, здесь, быть может, я недостаточно беспристрастный судья.

— Это прелестные, приятнейшие дамы, — сказала Летиция с жаром, — и я очень их люблю.

Ее энтузиазм был вызван отчасти тем, что она, как ей казалось, поняла, наконец, к чему клонит сэр Уилоби: он, должно быть, намерен повезти ее и тетушек в Италию — разумеется, после того, как возвратит мисс Мидлтон свободу. Это было по-настоящему великодушно с его стороны. Да он и был великодушен — Летиция помнила, каким он был в юности, помнила щедрость, с какой он разбрасывал золото и серебро! В последующие годы, должно быть, произошло какое-то недоразумение, и он нечаянно дал повод к неверному толкованию своих поступков.

Летиция вспомнила рассказ Клары о посольстве тетушек в библиотеку, и ее осенила дерзкая мысль: ну, конечно же, сэр Уилоби хотел этими словами дать понять, что считает ее способной оценить общество тетушек — дома ли, за морем ли, все равно, — в то время как мисс Мидлтон, по его предположениям, должна была ими тяготиться.

— Ведь вы согласились бы с ними путешествовать, правда?

— Разумеется, согласилась бы!

— Честно?

— Совершенно честно. С восторгом!

— Отлично. По рукам! — Сэр Уилоби протянул руку. — Независимо от того, поеду я сам с вами или нет! В Италию, Летиция! Я был бы счастлив сопровождать вас в вашем путешествии, но если этому и не суждено сбыться, я буду счастлив мыслью, что вы в Италии!

Сэр Уилоби не убирал руки, и Летиции оставалось либо сделать вид, будто она ее не замечает, либо подать ему свою. Но на притворство у нее не хватило духу. Он завладел ее рукой, и всякий раз, как она робко пыталась ее высвободить, встряхивал ею, словно желая придать больше весу своим словам. Способ этот подчас бывает весьма действенным и опасным для дамы, имевшей неосторожность оставить свою ручку в руках влюбленного джентльмена.

— Покуда я еще не имею возможности с полной определенностью говорить об этом — как и вообще о моих ближайших планах. Я пребываю в состоянии, которое вы, помнится, определили словами поэта: «Подобен былинке в волнах». Я могу говорить только за себя и ничего не могу сказать о другом лице. Я предельно измучен. Ах, если бы я мог сказать: «В Италию! Завтра же…» Не думайте, что я жалуюсь. Я знаю — таков удел человека. Но обман, Летиция, обман! О, какой горький привкус оставляет он во рту! Начинаешь ненавидеть человечество. Это все равно что землетрясение — кажется, что почва уходит из-под ног. Ведь это род предательства, причем преданным оказывается не тот или иной человек, а все человечество в целом! Друг мой! Мой добрый, верный друг! Нет, я не впаду в отчаяние. У меня есть свои недостатки, я знаю, и я стараюсь постоянно напоминать себе о них. Но простить — это уже другое дело. Причиненные мне страдания я еще мог бы простить, обман — никогда! Нет, говорю я, ибо здесь затронуты интересы человечества. Столь юное существо и — обман!

Грудь Летиции вздымалась. Рука ее все еще была в плену — не может же девушка высвободить свою руку силой, после того как сама, доброй волей подала ее мужчине! Те самые бастионы, что призваны ее защищать, служат коварным прикрытием противнику, который пользуется ими, чтобы нанести удар по самой цитадели. Цивилизация наделяет женщину шелковой броней, требуя взамен деликатной уступчивости, которая подчас таит в себе гибель. Летиция полепетала с усилием: «Но… если… быть может, это и не так… неужели?..» У нее перехватило дыхание от жалости. Увы, она слишком много знала!

— Так вот, когда я люблю, то люблю, — продолжал сэр Уилоби. — Это знают и друзья мои, и слуги. Середины я не признаю. Я отдаю себя всего! А взамен я требую от человека, чтобы и он отдавался мне целиком. Любовь — это взаимное поглощение, это постоянное отречение от собственной личности, за которым следует ее возрождение. Каждый из нас то гасит другого, то озаряет его новым светом. Ошибка моя лишь в выборе предмета страсти, но отнюдь не в характере этой страсти. Полное доверие, я повторяю, полное самоотречение! Я требую того же, что даю сам. Пусть ругают эгоизм любви — он неизбежен, он часть нас самих. Подобный эгоизм, сказал бы я, удел избранных. Любовь, Летиция! Я говорю о любви. Но та, что нарушает клятву и втаптывает нас в грязь, та, что предает нас, предает и выставляет на посмешище, та, чьей жертвой мы становимся в силу тех самых добродетелей, обладание которыми нам казалось высшим благом, — скажите мне, как это назвать?.. И вот еще: я воспитан в благоговейном почитании прекрасного пола. Но если женщины лживы, коварны?.. Зачем прибегать к обобщениям, спросите вы? Свет вынуждает нас к этому, являя самые гнусные примеры предательства и вероломства. Он тщится с корнем вырвать наши принципы, он смеется над нашим благоговением, издевается над нашей верой. Горький опыт заставляет нас удалиться от света и искать противоядия в прошлом, — в том, что мы знали прежде, чем окунулись в светский омут — там… у той, которой мы некогда поклонялись, которой не переставали поклоняться никогда! Но хватит ли силы у этого противоядия, чтобы окончательно обезвредить отраву? О, я надеюсь! Верю! Ужасно было бы утерять веру в женщину!

Он пристально глядел на нее. У нее был вид расстроенный, но не растроганный.

Она думала о том, что, несмотря на некоторую долю высокомерия, сэр Уилоби был прекрасным собеседником с мужчинами — по крайней мере, когда он разговаривал с ними, тон его речей не расходился с их содержанием; с женщинами же он прибегал к какому-то ходульному языку, к тому сентиментально-почтительному языку, которому обучают джентльменов, дабы те могли говорить с высоты своего мужского превосходства. Слушая, как сэр Уилоби заливается флейтой, Летиция подумала, что, быть может, эти-то флейтовые нотки и погубили его в глазах мисс Мидлтон.

Интуиция подсказывала ему, что единственный способ растопить сердце Летиции — это разжалобить ее. Но в том-то и заключалась трудность: он видел, что ей кое-что известно о его плачевном положении, но не думал, чтобы она была посвящена в истинные размеры катастрофы. С одной стороны — ему хотелось ее растрогать, с другой — не хотелось себя выдавать, поэтому свою роль мученика любви ему приходилось играть как бы в рыцарских доспехах, а они мешали увидеть, как вздымается его грудь от любовных вздохов.

У жалости свои приливы и отливы, и того, кто пытается ее пробудить в другом, волна подчас сбивает с ног, крутит по своему произволу и шваркает о берег вместе с его броней и латами, вынуждая принимать позы настолько мало героические, что впоследствии стыдно вспомнить. Да, когда хочешь выжать слезу у другого, трудно сохранить достоинство! Надо полагать, что и Моисею, этому почтенному законодателю, пришлось ловким прыжком отпрянуть от скалы, из которой он исторгнул воду.

Как бы то ни было, сейчас сэру Уилоби представлялось необходимым утвердиться в своей власти источать слезы из глаз Летиции.

Он приступил к делу поначалу несколько неуклюже и неуверенно — мешали все те же рыцарские доспехи: руке, облаченной в железную рукавицу, нелегко поднести к глазам платок!

— Что такое человек? Как кратковременно пребывание его на земле! — воскликнул он. — Казалось бы, живи в свое удовольствие, утоляй свои аппетиты, — чего же больше? Право, я сам порою задумываюсь — почему бы и мне так не жить? Ведь к моим услугам все. И вот, подите, я почему-то должен стремиться к какому-то высокому идеалу — вернее, к тому, что в слепоте своей я принял за идеал. Вы, верно, слышали об инстинкте охотника: неподвижная цель не привлекает его. Таковы и мы в наши молодые лета — мы играем счастьем, пренебрегаем им и стремимся к тому, что слепит нас своим сиянием.

— Мы становимся мудрее, — сказала Летиция.

— Да, но какой ценой!

С этим возгласом он ощутил новый прилив жалости к себе.

— Ценою половины жизни, ценою всех наших надежд и упований! — произнес он с неподдельным пафосом. — Да, мы становимся мудрее, и личность моя, пожалуй, теперь содержательнее, нежели тогда, когда я был счастлив. Но сколько я потерял! Душевная свежесть — то же здоровье. Утратив ее, мы превращаемся в калек. Ах, нет, мой друг, бесценный друг, не отнимайте у меня ваши пальчики! Они для меня что обломок корабля для потерпевшего кораблекрушение. Я их отпущу, не бойтесь. Но, поверьте, Летиция, они — все, что у меня осталось!.. Мы говорили об обмане. А каково узнать правду! Когда та, которую ты боготворил, стоит перед тобой развенчанной, и ты даже лишен жалкого утешения — знать, что кумир твой был достоин обожания!.. Что может быть горше этого? Если бы та, на кого мы молились, умерла, можно было бы, по крайней мере, боготворить ее память. О, лучше смерть! Какое счастье, что вам не дано испытать такого — знать, что вам предпочли человека, который неизмеримо ниже вас… А все из-за того, что вы вверили ваше сердце пустой, ветреной эгои… Впрочем, к чему эпитеты? Змея останется змеей, и даже если подобрать для нее столько же бранных слов, сколько на ее коже пятен, она от этого не сделается ни лучше, ни хуже… Но одиночество! Но мрак! Светоч погас. Чувство собственного достоинства запрещает любить, но упрямое сердце не желает повиноваться. Мы унижаемся, пресмыкаемся в пыли, отказываемся от чувства собственного достоинства, готовы подражать жалкому образцу, которому нас предпочли, идем на все — и взываем к справедливости, словно молим о прощении…