Эгоист - Джордж Мередит

— И вы не заметили, как мимо вас проехал полковник де Крей?

— Я свое дело сделал и не хотел быть лишним. К тому же я боялся, как бы миссис Маунтстюарт не вздумала отправиться на розыски своего профессора сама, и хотел заставить ее покинуть станцию как можно скорее. Я дал ей понять, что погибаю от холода.

— Да, да, она рассказывала, что вы походили на вилы, между зубьями которых так и свистел ветер.

— Видите, как легко провести человека, который упивается фразой. Берегитесь фразы, мисс Дейл! Она ослепляет, мешая проникнуть в суть явления. Потому-то людям типа миссис Маунтстюарт так мало дано увидеть: они слишком увлечены подбором блестящих эпитетов. Впрочем, это добрая душа, и я как раз нынче вечером подумал, что было бы неплохо, если бы мисс Мидлтон поговорила с миссис Маунтстюарт начистоту. Как знать, не помог ли бы такой разговор разрубить этот узел? Никто не имеет такого влияния на Уилоби, как миссис Маунтстюарт. Уже одно то, что она будет в курсе событий, может сыграть решающую роль. Впрочем, чтобы сделать такое признание, мисс Мидлтон потребовалось бы немало мужества. Покойной ночи, мисс Дейл!

— Покойной ночи, мистер Уитфорд! Вы не сердитесь, что я вам помешала?

Вместо ответа Вернон пожал ей руку. Провожая мисс Дейл взглядом, он вспомнил всю ее историю и подумал, что кузена Уилоби постигла заслуженная кара.

Да, да, друзья мои, рано или поздно всем вам, если вы не вовсе лишены здравого смысла, придется убедиться, что всякий, кто обидит малютку Купидона, — будь то мужчина или женщина, — понесет за это примерное наказание.

Мисс Дейл меж тем, расставшись с Верноном, думала о схожести его судьбы со своею: они оба как бы потускнели от горестных переживаний, выпавших на их долю. Смятение, в какое ее повергло все происходящее, мешало ей заглянуть под маску невозмутимости, за которой прятался Вернон. Она сетовала, что не обладает его холодным чувством долга, и хоть и не могла понять, как Вернон мог оставить мисс Мидлтон в жертву блистательному полковнику, не решалась допытываться о его мотивах. Они, должно быть, находились в полном соответствии с философией, которую он исповедовал.

Поравнявшись со спальней юного Кросджея, она вдруг увидела, как дверь из этой комнаты отворилась и из нее высунулась голова сэра Уилоби.

— Не пугайтесь, — сказал он, выходя из спальни и прикрыв за собой дверь. — Это я.

Однако приглушенный голос, каким он произнес эти слова, и выражение его лица были таковы, что не испугаться было мудрено.

— Вы устали? Хотите спать? — спросил он.

Она уверила его, что не собиралась спать, а что, напротив, хотела еще почитать часок.

Он попросил ее подарить этот часок ему.

— Дружеская беседа принесла бы мне облегчение, — сказал он.

Ей и в голову не пришло, что Уилоби ее подстерегал. Было что-то бесконечно трогательное в том, что он заглянул к мальчику среди ночи; сердце ее сжималось от жалости к Уилоби, и она уступила его странной просьбе. Старухам не пристало жеманиться, подумала Летиция, и даже если ее полночная беседа с Уилоби сделается достоянием молвы, не беда: ведь он обратился к ней, как к старому другу — к старому другу и старой-престарой женщине. Она твердо решила тотчас же пресечь всякую его попытку намеками (а она слишком хорошо знала, сколь он искусен в такого рода разговоре, слишком часто доводилось ей трепетать от его обиняков и недомолвок!) возвратиться к некоему старинному проекту, о котором она и сама, наедине с собой, позволяла себе думать одними намеками.

Они прошли несколько шагов по коридору, откуда он провел ее в гостиную мисс Эленор и мисс Изабел.

— Обманут! — воскликнул он, зажигая свечи на камине, и сердце Летиции исполнилось сострадания.

Произнесенное им слово не имело ни малейшего отношения к ее собственной судьбе и позволяло, откинув всякую настороженность, пожалеть его от всей души.

Глава тридцать первая

Оба уселись. Он не спешил нарушить молчание, предпочитая, по-видимому, с меланхолической задумчивостью любоваться ее темными опущенными ресницами. На щеках ее проступил румянец, черты лица еще хранили оживление, вызванное застольной беседой. Как знать — быть может, общество, отсутствие материальных забот и счастливая жизнь вернули бы ей краски молодости? Сейчас, глядя на ее румянец, такое предположение не казалось Уилоби невероятным.

Но вот она подняла глаза. Дольше молчать становилось неловко.

— Вы были бы способны простить обман? — начал он.

— Боюсь, сэр Уилоби, что это было бы свыше моих сил. Я всей душой стою за прощение. Но не знаю, способна ли я сама прощать. Хотелось бы сказать: да.

— И вы могли бы жить с тем, кто вас обманул?

— Нет.

— Разумеется, нет. Я мог бы сам за вас ответить. Нет, с тем, кто нас обманывает, союз невозможен… Летиция!

— Сэр Уилоби?..

— Неужели я не вправе называть вас по имени?

— Если вам угодно…

— Я говорю все, что приходит мне в голову, а в голову мне приходит то, что я меньше знаю некую мисс Дейл, нежели мою дорогую Летицию, — ах, вернейший мой друг! Вы говорили с Кларой Мидлтон?

— Да.

Было что-то зловещее в лаконичности ее ответов, и он снова спрятался в клубы туманностей.

— Так вот, возвращаясь к вопросу об обманщиках. Не кажется ли вам, что, прощая и попустительствуя им, мы тем самым способствуем развращению общества, ибо ложь выдаем за правду? Ведь это все равно, Летиция, — на устах Уилоби блуждала вымученная улыбка ребенка, еще не оправившегося от тяжелой болезни, но возвратившегося к своим игрушкам, — все равно что пускать в обращение фальшивую монету!

— Да, но был ли обман?

— Помимо инстинктивного отвращения, какое вызывают у меня обман и фальшь в любом обличье, я считаю своим непременным долгом разоблачать ложь, карать ее, гнать без оглядки. Да, гражданский долг честного человека — с корнем истреблять этот омерзительнейший из пороков. Должен признаться, впрочем, что собственная моя гражданственность не простирается дальше пассивного отвращения. Но прощать я не прощаю: в душе я отношусь к этому всерьез и не могу простить обмана… Между двумя враждующими силами, разделяющими общество, возможно одно лишь показное перемирие. Подлинного мира между ними я не допускаю!

Она метнула в него быстрый взгляд.

— Силы добра и зла! — выкрикнул он.

Лицо ее выражало недоумение и глубокую тоску.

— Но ведь всякая вера зиждется на разграничении добра и зла, — продолжал он, приписывая набежавшие на ее чело морщинки тому, что она осуждает нехристианский дух его речей. — Такое разграничение вы найдете и у христиан, и у индусов, и у персов — повсюду. Оно основано на общечеловеческом опыте. Обман и искренность несовместимы. Правда должна убить ложь, иначе ложь убьет правду. Нет, я не прощаю. Единственное, на что я способен, это сказать обманщику: изыди!

— Но так оно и следует! Это великодушно! — воскликнула Летиция, радуясь, что может одобрить его и заглушить ропот, поднявшийся было в ее строгой душе. К тому же и участь Клары таким образом решалась благополучно.

— Быть может, я и способен к великодушию, не знаю… — как бы вслух подумал он — и остановился, чтобы дать ей возможность торжественно и с жаром подтвердить, что все его поступки носят на себе печать великодушия и благородства.

Летиция этой паузой не воспользовалась.

— Впрочем, — продолжал он, задетый ее молчанием, — свет признает только то, что на потребу дня. Люди, видно, меняются: с годами мы перестаем быть героями. Сам я, например, не замечаю в себе перемены: нет, я этого обвинения не приемлю. Единственное, в чем я изменился, это в своих честолюбивых — назовем это так — стремлениях. Их я начисто лишился. Да и что такое честолюбие? Признание собственного несовершенства, не более! Желание выделиться говорит лишь о сознании своей посредственности. Зато я по-прежнему дорожу мнением тех, кто дорог моему сердцу. Вы скажете — это слабость? Допустим — но, во всяком случае, не постыдная.

Летиция ломала голову, пытаясь сообразовать эту тираду со всем предшествующим разговором. Она терялась в догадках, ибо не знала «температуры центральной точки его души», как, щадя ее кумира, туманно выразился Вернон.

— Ну что ж, — продолжал он, снова не дождавшись ее реплики, — быть может, я изменился не только в том, что утратил страсть первенствовать повсюду, быть может, во мне несколько ослабла жажда всех тех развлечений, которые свойственны джентльменам моего круга. Меня уже не увлекает мысль о чистокровном жеребце… хотя когда-то, признаться… Да и охотничья свора — тоже. А ведь было время, когда я поставил себе целью сделаться обладателем самой лучшей псарни и самых резвых скакунов в королевстве. Какое ребячество! Много ли чести от того, что обладаешь чем-то таким, чего нет у других, или от того, что сам в чем-то искуснее, чем другие? Ведь, по существу, от этого не становишься выше. Гоняясь за превосходством такого рода, мы лишь признаем собственное ничтожество. Да и что с того, что мы достигнем этой цели? Положим, кони мои хороши, все ими восхищаются, во всем графстве нет им равных. А дальше что? Ведь это всего лишь лошади, ведь все хвалы расточаются не мне, а моей конюшне. По правде сказать, такая слава меня не прельщает. Меж тем я знаю людей, которые с жадностью глотают комплименты, предназначенные четвероногим, и таким образом признают себя чем-то вроде кентавров. Поистине, удивления достойно ничтожество тех, с кем трешься бок о бок на житейском торжище! И можно только позавидовать простодушию наших предков, которые тешились этими пустяками и даже гордились ими. Я, например, считаюсь метким стрелком. По этому поводу я могу сказать одно: «Адресуйте ваше восхищение, господа, моим предкам, от которых я унаследовал твердость руки и остроту зрения. Меня эти восторги ни в коей мере не касаются». Я равнодушен к любой хвале, если она относится не ко мне, не к моей личности, сути моего «я». С вами, Летиция, я могу говорить, как не говорю ни с кем, и вы можете мне поверить, если я вам скажу, что восхищение, — а в молодости, как вам известно, я буквально плавал в лести, да и что было делать: если бы я не научился плавать, я бы утонул! — восхищение, говорю я, преимуществами, коими одарила меня природа, потеряло для меня свою сладость. Итак, если я переменился, припишите это росту во мне духовного начала. Все мы смертны, все подвержены земным законам, а стало быть, и перемене. Могу прибавить, что среди помещиков не принято посвящать себя науке. Но таково уж веяние времени, и я, должно быть, почувствовал его инстинктивно, когда еще студентом покинул классическую филологию ради естественных наук. Таким образом, мне удалось избежать свойственной классикам самонадеянно-властной манеры, забавный образец которой вам довелось наблюдать сегодня в карете, когда мы с вами ехали к миссис Маунтстюарт. Точные науки — занятие более скромное и, если угодно, более кропотливое. Они имеют дело с фактами, а овладев фактами, вы овладеваете умами, и вам незачем прибегать к надменному краснобайству филологов, щеголяющих красивыми оборотами, пестрыми и нарядными, словно личная охрана папы римского! Разумеется, нельзя не склонить голову перед Непогрешимым — да и как же иначе, когда штыки его наемных великанов упираются вам в грудь!