Осуждённые грешники (ЛП) - Сомма Скетчер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты не удачливая, Пенелопа. Только не для меня. С тех пор как ты появилась на этом Побережье, я стал самым невезучим человеком на свете. Я теряю все, ради чего работал, и все это из-за тебя.
Шок пересиливает мою похоть, я хватаю его за волосы и оттягиваю его голову назад, пока его губы не касаются моих. Я усмехаюсь ему в губы.
— Значит, ты действительно веришь в удачу. Так вот почему ты меня ненавидишь?
Он горько смеется, и я вдыхаю каждый сантиметр его горячего дыхания, словно это спасательный круг.
— Я неимоверно суеверен, Пенелопа. Раньше такого не было. Я и не хочу быть таким. Потому что никто не доверяет генеральному директору или начальнику, который избегает проходить под лестницами или стучит костяшками пальцев по ближайшей деревянной поверхности, когда с его уст слетает какая-нибудь нехорошая мысль. На самом деле, это ирония судьбы. Я сколотил все свое состояние на азартных играх и статистической вероятности. Я никогда не принимал решений, основываясь на эмоциях, а потом появляешься ты, черт возьми, и я внезапно начинаю убивать деловых партнеров, потому что они смотрят на тебя неправильно. Знаешь, я начинаю думать, что та гребаная цыганка была права.
— Какая цыганка?
Горячий палец скользит в мой вход, и все мысли, включая суеверия и цыган, покидают мою голову. Господи. Он толкается глубже, входя и выходя, входя и выходя, словно запоминает стенки моей киски. Мой лоб прижимается к его, наше дыхание переплетается. Его взгляд опускается на мои губы, и он стонет.
— Что, хочешь поцеловать меня или что-то в этом роде? — говорю я, и мой сарказм окрашен надеждой.
— Что-то в этом роде, — бормочет он в ответ, щелкая по моему клитору за мою дерзость.
Мою спину пронзает электрический разряд, и я цепляюсь пальцем за булавку на его воротнике, чтобы быть поближе к нему.
— Тогда почему ты этого не делаешь?
Он смеется.
— Я бы никогда не доставил тебе такого удовольствия, Пенелопа.
Гордость вспыхивает в моей груди, как неприятная сыпь.
— Да, ну, я бы тоже не стала тебя целовать.
— Нет?
— Нет. Мне не нравится вкус виски.
Он отпускает мои волосы, проводит рукой по спине и притягивает меня к себе за задницу, чтобы его пальцы могли проникнуть в меня еще глубже. Я вскрикиваю, извиваясь от нарастающего давления. Черт, так вот что такое прелюдия? Потому что если это так, то как девушки сдерживаются до проникновения?
— Спорим, ты поцелуешь меня первой.
Я смеюсь, бред затуманивает мое зрение.
— Спорим на миллион долларов, что мои губы никогда не прикоснутся к твоим первыми.
Еще один щелчок по моему клитору. Еще один шаг ближе к оргазму. Когда он снова погружается в меня, то на этот раз уже двумя пальцами. Моя киска горит от темного удовлетворения, растягиваясь, чтобы вместить его. Я слишком близко.
— У тебя нет миллиона долларов, — говорит он со скучающим видом.
— Это неважно, потому что я не собираюсь проигрывать.
Его смех так мягко касается моих губ, что в моем безмозглом состоянии у меня возникает искушение взять кредит прямо здесь и сейчас. Вместо этого я откидываю голову, чтобы не поддаваться искушению, и сажусь на его пальцы.
Искры потрескивают и вспыхивают в нижней части моего тела, затуманивая зрение и распространяя пьянящее вожделение по моим венам. Когда Рафаэль говорит, я едва слышу его из-за звона в ушах.
— Ты плохая девочка, Пенелопа.
— Да, — выдыхаю я.
— А ты знаешь, что случается с плохими девочками?
Я так близка к оргазму, что, черт возьми, чувствую его вкус.
Но тут Рафаэль отстраняет меня, его пальцы покидают мои трусики с легким щелчком резинки.
Сбитая с толку, я перевожу взгляд с потолка на него, как раз в тот момент, когда его влажная рука касается моей челюсти. Он с мрачным восхищением следит за движениями, размазывая мои соки по нижней губе.
— Они не кончают.
И затем, как будто мы собрались на деловую встречу, он поднимается на ноги, разглаживает брюки, проводит большим пальцем по булавке на воротнике и растворяется в толпе. Он оставляет меня с трепещущим клитором, расстроенным сердцем и новой ненавистью к мужчинам с большими руками и шелковистыми голосами.
Глава двадцать девятая
Солнце низко висит над горизонтом, последние лучи простираются над Тихим океаном и окутывают церковь Святого Пия ангельской аурой.
Это ироничное зрелище, потому что это место видело грехи, более подходящие для адского пламени.
Паркуюсь и сдерживаю ухмылку при виде Бугатти Анджело и Харлея Габа, уже выстроившихся вдоль обочины. Они оба приехали раньше меня. Наверное, все когда-нибудь случается в первый раз.
Я поднимаю воротник и выхожу на покрытый инеем гравий. В воздухе витает праздничное предвкушение, ледяной ветер и насыщенный аромат костров, когда я иду через кладбище к церкви. Я сказал себе, что не собираюсь останавливаться, но мое самообладание уже не то, что раньше, и я притормаживаю перед общим надгробием наших родителей.
В память о дьяконе Алонсо Висконти и его преданной жене Марии.
Горький смешок срывается с моих губ облачком конденсата. Девять лет назад я стоял на этом самом месте и верил, что настоящая любовь умерла вместе с моими родителями. Лишь несколько месяцев спустя, когда я основал Анонимные грешники и Анджело позвонил на горячую линию с собственным признанием, я узнал, что ее вообще никогда не существовало.
Наш отец все это время трахал кого-то другого, а потом приказал убить нашу маму, чтобы убрать ее. Слушая голосовую почту Анджело, заполнившую мой номер в пентхаусе, я впервые убедился, что принял правильное решение, выбрав Короля Бубен вместо Червей.
Застегивая запонки, я плюю на могилу и продолжаю путь в церковь.
В любом случае, мама похоронена в глубине сада Анджело.
Проходя через эти прогнившие дубовые двери, всегда чувствуешь себя так, словно возвращаешься в прошлое. Воспоминания детства преследуют меня по пути к алтарю. Габ сидит на передней скамье, а Анджело стоит перед алтарем. Он отрывает взгляд от своего сотового и пригвождает меня скучающим выражением.
— Ты никогда не опаздываешь.
А, так он все еще зол из-за истории с Келли.
— Я мыл голову, — отвечаю я сухим голосом.
Это не совсем ложь. Я уверен, что мои волосы были хорошенько вымыты, так как я задержался в душе дольше обычного, чтобы подрочить. Воспоминание о задыхающихся стонах Пенелопы у
