Кто ищет, тот всегда найдёт - Макар Троичанин

— Дай закурить, — расстреливаю гориллу очередью бегающих глаз.

— Дать тебе в зубы, чтобы дым пошёл? — уточняет он, ухмыляясь.

Я быстро и презрительно оглядел его с головы до ног — на Маринку времени не хватило — и затерялся в шатающейся толпе. Потом, когда они поднялись наверх, нашёлся и в бешенстве выбежал на улицу. Ну, погоди, грожу в уме, слабая женщина! Месть моя будет неотвратимой и страшной. И обратной иноходью мчусь к дому Марьи. Посмотрим, злорадствую, как тебя перекосит, когда мы заявимся на танцы: я — в элегантном новом костюме, а она — в элегантном тёмно-синем платье. Все расступятся, когда наша элегантная пара слаженно заскользит по зеркальному паркету в томительно-страстном танго. Танцевать я, правда, не умею, но ничего, я способный, по ходу научусь. Маринка, конечно, зальётся виноватыми слезами, призывно закричит, протягивая руки: «Васенька, прости!», и я, конечно, её прощу, как прощал до сих пор всех женщин, которые по ошибке бросали меня. Мы втроём пройдём мимо опешившего амбала, скрежещущего золотыми зубами, и скроемся в темноте ночи. Тут пришлось притормозить: зачем мне две? Что с ними делать? Вдвоём они, тем более, не юркнут. А-а, разозлился опять, чёрт с вами! Вы ещё меня попомните! Сбавил темп и по широкой дуге завернул к конторе. И чего, дурень, лезу в запертые двери, когда есть Сарра? От добра добра не ищут. Меня аж передёрнуло. По крайней мере, торта попробую. Если не слямала. И опять притормозил и по малой дуге завернул к дому.

Горюн, как всегда, лежал, читал книгу. До людей ему и дела нет. Книги да лошади — вот и весь интерес. Мне бы его заботы. Залёг на думку, руки под голову, чтобы дурное не притекало, вздыхаю тяжело, переживая неудачу. Один раз вздохнул, второй, третий… никакой реакции. Равнодушный он какой-то, эгоист старый!

— Радомир Викентьевич! — он отложил книжку, повернулся лицом ко мне. — Отчего все женщины такие подлые?

Он задумался над моим как всегда трудным вопросом, и я даже услышал, как в профессорском мозгу заскрипели изношенные философские шарики.

— Женщины, — объясняет, — более эмоциональны и, следовательно, более восприимчивы к внешним условиям, и потому такие, каково общество, созданное нами, мужчинами.

Выходит, в том, что Маринка подлая, виноват я? Ну, профессор! Категорически не согласен быть альтруистом. Я вообще редко бываю виноватым. Утверждают, правда, что всегда невинны только дураки и придурки, но у всякого правила есть исключения. Я — оно.

— Мне, — продолжает Викентьич, — синяя не показалась подлой.

— Причём здесь она? — ворчу я недовольно.

— А притом, — разъясняет, — что приходила, думается, не на коленку вашу посмотреть, а на вас.

— Вот ещё! — вырывается у меня. В душе потеплело, а в голове не укладывается: неужели Марья?.. Девчонка, товарищ… быть не может! — Чего ж не сказала?

— Потому и не сказала, что настоящая женщина.

— Она-то? — возражаю. — Двадцати нет, — а в глазах вдруг возникла дама в синем с белым.

— По виду настоящая зрелая русская красавица, — хвалит старый ценитель подлого пола. — Я бы на вашем месте не медлил с выяснением отношений. Может оказаться, что не все женщины подлые.

А что, может, и вправду выяснить, чего она хочет? Я-то — одного. Вряд ли у нас одинаковые желания. Придётся красиво ухаживать, водить в кино, в рестораны, дарить синие платья, белые меха, бриллианты, осенью въедем в однокомнатный апартамент, купим стильную мебель…

— Радомир Викентьевич! — закричал я, вскакивая в ужасе с кровати. — Ну их всех, подлых и не подлых, к дьяволу. Давайте лучше врубим Рахманинова.

— Согласен, — поднялся и профессор. — Кстати, вы успели что-нибудь проглотить в застолье?

Сразу представил, как Сарнячка вонзает клыки в мой торт.

— Кроме собственных слюней, — жалуюсь, — ничего.

— И прекрасно, — радуется добрый Викентьич, — я, как знал, умудрился испечь в нашей духовке симпатичный пирог с симой. Отведаем ради праздника?

— Непременно, — обещаю, и в животе аж засосало, требуя. Злость моя куда-то улетучилась, и я не стал бы возражать, если бы вдруг заявилась на пирог синяя с белым. Только не серая — страница этого цвета закрыта и наглухо прихлопнута.

Не прошло и пяти минут, как мы привычно сидели друг перед другом, а перед нами кулинарный шедевр с розовой рыбой. У одного — чашка с чифиром, у другого — со сгущёнкой, разведённой чаем, и мы улыбаемся друг другу. Как хорошо, что нет ни синей, ни серой, только мы да Рахманинов.

— За женщин, — поднимает кружку профессор, и мы согласно чокаемся.

- 12 -

В этом году в поле выезжали как никогда рано: благоприятствовала ранняя весна и подстёгивала череда праздников. Если не успеть до Пасхи, Радуницы, первомайских и победного праздников, то и до июня не выедем. Наши бичи — люди сплошь верующие, глубоко верующие в то, что если не отметить воскресенье Христа как следует — недельным запоем, то удачи в этом году не будет, как не было её и в предыдущем. Не успеешь опомниться от радости по второму пришествию всеродителя, как наступает радость по покойникам. Пропустить Радуницу и дармовую выпивку на кладбище считалось среди наших святых ещё большим грехом. Как не помянуть безвременно усопших, если родные наливают, не жмотясь? Некоторые особенно набожные умудрялись помянуть чуть ли не всё кладбище и обессилено успокаивались среди помянутых. Здесь же располагались на ночёвку и нерадивые, чтобы утром сообща сподобиться тем, что осталось на могилках. Покойников не вспоминали, зато бог и его мать не сходили с языка, правда, не в церковной редакции.

После Христовых праздников все верующие присоединялись к неверующим и дружно готовились к антихристовым первомайским. Снова погрязнув в грехах, таёжный пролетариат настырно осаждал угнетателя Шпацермана с требованиями соблюдать права пьющего человека и аванса на поддержание революционного духа. Причём от угнетённых разило этим духом за версту. В первые два года угнетатель по неопытности одухотворял всех красными флагами, плакатами, портретами вождей и транспарантами с призывами всех трудящихся объединяться, хотя каждый угнетённый знал, что объединяться более трёх бессмысленно. Взъерошенная и неуправляемая толпа бодро шествовала мимо трибун и вразнобой кричала «Ура» и ещё кое-что от полноты чувств, причём наглядная агитация угрожающе склонялась в сторону местных вождей, насторожённо встречающих неподдельный энтузиазм. Впору подумать, что это восставший и неорганизованный пролетариат окраин пёр вздрючивать сознательную прослойку, сгрудившуюся для безопасности на деревянном олимпе. В конце концов, поистрёпанные в классовой борьбе нервы руководителей района не выдержали, и шествие истинных якобинцев и санкюлотов запретили. Тогда наш главный еврей, следуя примеру центральных властей, перенёс по просьбе трудящихся все религиозные и революционные праздники, включая и день рождения Ленина, на один короткий предвыездной период, после которого бичам хотелось только одного: в тайгу, на отдых.

Есть люди, которые по-настоящему любят природу, и она отвечает им тем же, но есть и урбанисты, для которых ёлочка немыслима без новогодних игрушек, а берёза — лучшие дрова. К сожалению, последних расплодилось значительно больше, потому так и перенаселены города. Многим из них за каждым деревом чудится медведь, за каждым кустом — волк или тигр, в траве — сплошные змеи, и каждая ночёвка под комариное зудение — изматывающее испытание для взвинченной нервной системы. Для меня тайга с первого дня стала домом родным, в котором я чувствовал себя уверенно и безопасно, о чём можно судить хотя бы по случаю на скале. И поэтому, сидя на груде имущества и цепляясь за что попало, чтобы не сверзиться за борт качающейся машины, думал не о том, что ждёт впереди, а о том, что забыл сзади. Рядом, уперевшись ногами в передний борт, вольготно лежал Сашка. Несмотря на благие намерения, он быстро промотал бешеный зимний заработок и решил начать праведную жизнь сначала. Из кабины доносились весёлый говорок и хохоток Кравчука, отвлекающего шофёра от плохой дороги, а в кузове, кроме нас с Сашкой, ещё была накидана чёртова дюжина тел, живых и полуживых, остальные прибудут вторым рейсом. Если бы наша колымага с такой опасной загрузкой повстречалась любому милиционеру на ровной дороге посёлка, шофёр лишился бы прав. А здесь, на таёжном бездорожье, опасности не чувствовал никто: ни мы, ни шофёр. Для нас главным было — побольше загрузить и самим не остаться, а шофёру — стронуть родную с места. И, что удивительно, наш газик, днями-неделями простаивающий на ремонте в посёлке, ни разу не отказал в тайге. Вот что значит влияние настоящей природы. Я бы всех больных, особенно безнадёжных, вывез в тайгу на самолечение.

У перевальной избушки, что затаилась у реки, укачанных приезжих ожидали оба хозяина: серый, ещё больше заматеревший, Васька и постаревший от усталости профессор, превратившийся в полевой робе в Горюна. Он уже больше недели перевозил топографов, которые должны были подготовить вьючную тропу, переходы и броды через реку и ручьи, площадку под базовый лагерь и начать прокладку первых опорных магистралей. Так что ехали мы не пионерами на дикий запад, а на готовенькое.