Кто ищет, тот всегда найдёт - Макар Троичанин

Сейчас, устраиваясь на новом месте, пришлось тоже обойтись гречкой с тушёнкой, сваренной Бугаёвым так, что она шапкой выперла из ведра. Я бы из экономии брал в поле только крупы: положишь варить мало, получаешь много. Наемшись и напимшись, никто не залёг на переварку, а все продолжали без подгонки устраиваться, поскольку солнце не стало ждать и упало за деревья, и в нашем лесном колодце быстро темнело.

Так и провошкались до самого прихода Горюна и Кравчука с остатками банды, которая вместо того, чтобы наброситься на работу, набросилась с шумом и гамом на жратву, а я порадовался, что мы обосновались на хуторе. У нас снаружи тихо, только из палаток доносились негромкая стукотня, шелест лапника, настилаемого на полати, и отовсюду — упоительный запах хвойных фитонцидов.

Мы с Ильёй кончили раньше всех. Он ушёл на ночь в примаки, а я, затопив печурку, стал в ожидании гостя обихаживаться по мелочам. Перво-наперво разложил спальный мешок и лёг, обминая. Вспомнил, что в прошлом году пижонил в твёрдых яловых сапогах с фасонистыми ремешками и спал в тонком меховом мешке. Нынче у меня разношенные кирзачи и, главное, новенький ватный мешок — толстый и мягкий, ни одна жердина костлявой спиной не прощупывается. В тайге хороший спальный мешок — залог производительности: как отдохнёшь и выспишься, так и ножками потопаешь. На некоторых производствах утром проверяют на алкоголь, я бы геологов и геофизиков проверял на высыпаемость. Не выспавшегося — опять в мешок и хорошенько застегнуть, чтобы не рыпался, а то у некоторых бывают болезненные симптомы энтузиазма. Можно и на бюллетень отправлять… Ночи на три-четыре… Думал, думал так и задумался…

— Вот и я, — разбудил Горюн, — могу?

Я пружинисто, будто и не было трудного дня, поднялся, но, врезавшись макушкой в потолок, сел на спальник.

— Конечно, можете, Радомир Викентьевич. Будьте как в пенале.

— Спасибо, — по смурному лицу и обвисшим грязным усам видно было, как он устал. — Хорошо тут у вас: тепло. Не хочется лезть в свою холодную конуру.

— И не надо, — поддержал я, — живите здесь, я буду рад. Ничего не станется с вашими рысаками.

— Нельзя, — отказался Горюн, еле шевеля губами, и тяжело вздохнул, так ему хотелось сказать «можно». Бросил спальный мешок и рюкзак на Илюшино место, рядом осторожно положил ружьё.

— Я, пожалуй, разденусь и вымою ноги. — Ему так этого не хотелось — лечь бы на топчан да забыться, — он даже посмотрел на меня, ожидая обратных уговоров, но я не поддался.

— Подождите, — говорю, — я сюда принесу воды. — Он так устал и замёрз, что не стал возражать. А я почти бегом выскочил, снял с таганка заранее нагретое ведро воды — ну, не молодец ли я? чем больше знакомлюсь с собой, тем больше нравлюсь — таз, кусок брезента на пол и, торопясь, втащил в палатку.

— Вот это сервис! — наконец-то, улыбнулся профессор. — Спасибо, извините за хлопоты, — и первым делом добыл из кармашка рюкзака почерневшую кружку, а из самого рюка жестяную китайскую баночку с чаем. Зачерпнул из ведра горячей воды, щедро сыпанул заварки и поставил кружку на раскрасневшуюся печь. Кружка сразу недовольно зашипела, заворчала, заклокотала, перемешивая чаинки и выпирая их наверх вместе с пеной, но хозяин не обратил внимания на ворчунью, подвинул чурбак, подстелил под ноги брезентовый коврик, с трудом стащил робу, повесил около печки на натянутый провод, разулся, морщась, размотал влажные портянки, снял штаны, повесил их рядом с робой, а портянки на специальные рогульки за печкой, вытащил из рюкзака мыло, большой кусман цветастой байки, налил в таз воды, пощупал рукой:

— Горячевато, — сказал виновато, повернувшись ко мне, и я, дурень стоеросовый, опрометью кинулся за холодной водой, а когда принёс, он опять поблагодарил, не уставая: — Спасибо. Что бы я без вас делал? — так обрадовав тем, что я впервые за всё время знакомства оказался не иждивенцем, а помощником, что пришлось покраснеть.

— Не за что, — мямлю, — кушать будете? У нас гречка с тушёнкой.

— Не откажусь, — опять обрадовал и, удовлетворённо кряхтя, сунул ноги в таз, а я похолодел, впервые обратив внимание на то, какие они суховатые, бледно-синие с желтизной, перевитые синими венами.

— Радомир Викентьевич? — окликаю.

— Я слушаю, — откликается, закрыв от удовольствия глаза.

— Кончать вам надо, — советую, — таёжное бродяжничество с лошаками.

— Что можете предложить взамен? — спрашивает, не замедлясь, как будто и сам не раз задумывался на эту тему, а я — ничего не могу и молчу, пряча глаза. — Знаете, — объясняет, — я так долго существовал пригнутым, что больше не хочу, не выдержу. А лошади… они — не люди, они не отнимают, а дают. И силы, и выдержку. — Он снял с печки кружку с чифиром и поставил остывать на стол. Потом долил в таз остатки горячей воды.

— Ещё принести? — встрепенулся я, не зная, чем загладить беспомощность.

— Нет, нет, — остановил Горюн, — спасибо. И так разомлел — до постели не доберусь. — Он, не вылезая из таза, выпотрошил из рюка сменную одежду, добыл из кучи шерстяные носки и только потом достал из таза ноги, бережно выставляя каждую двумя руками на фланелевую тряпку. — Вы не смотрите на них так критически: разойдутся и — как у молодого, — похвалил свои средства производства и передвижения. Тщательно обтёр их, с удовлетворением напялил носки, лёгкие штаны и, с трудом натянув влажные кирзачи, поднялся, глубоко и облегчённо вздохнув, взялся за таз.

— Давайте, я, — напрашиваюсь опять, но он не позволил.

— Рано, — говорит, — списываете, — и я покраснел, а он вынес таз, выплеснул подальше, а вернувшись, снял майку, в которой сидел, и ушёл умываться на холодный ручей. Я бы ни за что не стал так насиловать себя, тем более что от холодной воды появляются морщины.

Возвратился Горюн мокрый, не обтёртый, и не стал обтираться, высыхая в тепле палатки.

— Осталось, — говорит, — попить настоящего чайку, — и ставит остывшую кружку на печь для второго кипения, — чтобы ожить окончательно. Вы что-то говорили насчёт каши? — намекает осторожно.

Я побежал в большую палатку — хорошо, что парни не осилили бугаёвского варева — и принёс миску ещё тёплой каши, выбрав, по возможности, с мясом.

— Спасибо, — как ему не надоест благодарить по каждому мало-мальскому поводу? Вот что значит вшивая интеллигенция. А представитель неугробленной надстройки уже сидел, ожидаючи, за столом в энцефалитке на расстеленном спальнике и смачно отхлёбывал из кружки, прочищая желудок для каши. Я тоже присоединился, сбегав к своим за кипятком и сделав фирменный чифирок со сгущёнкой. И вот мы, как дома, сидим друг перед другом, разглядываем друг друга, улыбаемся и потягиваем, не торопясь, таёжный допинг, радуясь друг другу. Повторяем и раз, и два, и три. Надувшись, тушим для экономии свечу и укладываем уставшие тела, готовясь к заключительной фазе хлопотливых суток. А у меня, наконец, появляется возможность задать давно зудящий вопрос.

— Радомир Викентьевич?

— Да?

— Раньше я вас не видел с ружьём. Ваше? — спросил с надеждой, что обломится поохотиться.

— Нет, у Хитрова одолжил, — надежда рухнула! — волки появились у зимовья. Соберутся вокруг и всю ночь воют… Вы слышали когда-нибудь коллективный волчий вой?

— Нет.

— Лошадей запугивают до потери разума, добиваются, чтобы те сломали изгородь и поодиночке выбежали в лес на верную смерть. — Горюн поворочался, отгоняя нехорошие мысли. — Две ночи мы втроём отбивались как могли.

— Так вы были не один? — обрадовался я. — А кто ещё?

— Марта с Васькой. — Я непроизвольно хмыкнул. — Напрасно вы недооцениваете моих помощников. Марта, первой учуяв незваных гостей, ржанием и бегом вдоль изгороди подавала сигнал опасности, лишая волков элемента неожиданности. Обнаруженные, они боялись подходить близко, опасаясь Мартиных копыт, и усаживались в осаду, завывая от досады. Тогда в дело вступали мы с Васькой. Я зажигал заготовленные костры и швырял в тварей головёшками, расширяя осадный круг, а Васька отгонял наиболее нахальных.

— Как это? Кот против волков? — удивился я.

В темноте не видно, но по мягкости голоса я понял, что Горюн улыбается, вспомнив о подвигах второго помощника.

— Видели бы вы, как он бесстрашно бросался с изгороди прямо на голову неосторожно приблизившегося зверюги, зубами рвал ему уши и когтями задних лап выцарапывал глаза. Волки — животные трусливые, в одиночку — ничего не стоят. А тут на морду внезапно сваливалось что-то тяжёлое и мохнатое, острая боль пронизывала уши и глаза — поневоле отступишь, с трудом стряхнув смельчака. А тот опять на жерди, спину выгибает, шипит, победно поёт, и глаза искры мечут не хуже костра.

Я сразу представил, как смело выхожу из огненного круга костров навстречу сверкающим в кромешной темноте глазам и лязгающим челюстям, бесстрашно сую в оскаленные звериные морды факелы, крепко зажатые в обеих руках, а рядом, плотно у ноги — Багира, т. е., кот Васька. Серые хищники, злобно рыча и воя, отступают, а я, гордо подняв голову, устрашающе кричу: «Я — человек и сын человеческий — предупреждаю: прочь от загона, гнусные шакалы, иначе я подпалю ваши облезлые хвосты!» И они, пятясь и жалобно визжа, исчезают в темноте.