Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова - Сергей Иванович Валянский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так как сидеть нагнувшись мне очень вредно, то для письменных занятий я устроил себе нечто вроде этажерки и пишу на ней стоя. Весной я перенес свою этажерку в угол крошечного садика, под маленький навес, и все лето занимаюсь на воздухе. Вот и теперь я пишу вам эти строки в своем уютном уголке. Выглядывая из-под навеса, я вижу голубое небо, по которому плывут кое-где белые кучевые облака. Вечер сегодня тихий и довольно теплый, и часть садика освещена солнцем. Кругом меня зеленые кусты и деревья, и хмель вьется кругом моей этажерки. Недалеко чирикают воробьи. В воздухе летают и щебечут целые стаи ласточек, а еще выше, чем ласточки, по всем направлениям носятся черные стрижи, иногда совсем теряясь в глубине неба.
Я очень люблю следить за полетом этих птичек, когда они стрелой мчатся по воздуху, описывая в нем круги и всевозможные кривые линии, и все это без малейшего усилия, иногда даже не взмахнув крыльями. Когда поднимается сильный ветер, все стрижи и ласточки поворачиваются против него своими головками, и снизу кажется, что многие из них как будто неподвижно висят в воздухе. Я часто думаю: какой чудный вид открывается для них с высоты! Иногда буря срывает гнезда ласточек, и тогда их птенчики поступают к нам на воспитание, откармливаются мухами и пауками и помешаются в маленьких суконных гнездышках, пока у них не вырастут крылья. Вот и теперь воспитывается маленькая ласточка-сиротка по имени Чика. Дней пять назад она улетела в первый раз, но на другой день возвратилась и сама отдалась в руки. С тех пор она каждый день взлетает по несколько раз, кружится высоко в небе вместе с другими ласточками, иногда целые часы, но потом снова возвращается и садится на подставленную руку, а если руки не подставишь, то прямо на лицо, цепляясь лапками за усы и бороду. Она очень любит спать на груди за пазухой, в рукаве, а то и просто в кулаке. Любит, чтоб ее гладили и говорили с ней, и знает свое имя. Еще никогда не было такой милой и ласковой птички.
Я всегда с нетерпением ожидаю лета и не люблю зимы с ее длинными ночами, снежными сугробами и тяжелыми одеждами. Уже с начала весны я забрасываю подальше свою серую шапку и все лето хожу с непокрытой головой, как я любил это делать и у вас в Борке. Мне особенно нравится, когда ветер свободно обвевает голову и разбрасывает волоса. Кроме того, от постоянного ношения шапок и шляп рано или поздно происходят плеши и лысины, и я не вижу причин, почему я мог бы пожелать их и себе.
Года три тому назад я пробовал освободиться и от обуви, прочитав в «Ниве» о придуманном Кнейпом способе закалять себя от простуды посредством хождения босиком. Эти босоногие прогулки, говорят, вошли в моду за границей. В «Ниве» была даже приложена картинка, изображающая компанию лиц обоего пола, весело путешествующих по траве и лужам таким первобытным способом. Мне показалось забавным и понравилось — и вот, сбросив сапоги и засучив штаны до колен, я тоже принялся важно расхаживать по дорожке своей прогулочной клетки. Но, к большому огорчению, дня через три получил насморк и увидел, что такая система укрепления тела не для меня[54].
Ну, теперь я, кажется, вполне исполнил ваше требование писать подробнее о своем здоровье, и вы все можете убедиться, что и я о нем достаточно забочусь!..
Я рад, дорогая моя мамаша, что несколько строк воспоминаний из моего детства, посланных в прошлом письме, доставили вам удовольствие. Нужно признаться, что первоначально я написал об этом в несколько раз более, но потом пришлось сократить ввиду недостатка места. Вы говорите, что особенно хорошо помните свой страх, когда я садился на перила колокольни Ивана Великого в Москве. Ну а помните ли, как вы боялись, когда я (на 10-м или 12-м году) сложил около флигеля высокое решетчатое здание, вроде огромной клетки, из жердей старой, разрушившейся ограды сада и лазал на его вершину по шатающимся перекладинам, а вы все думали, что это здание развалится и я расшибусь при падении? Я помню это так ясно, как будто все было вчера; помню, как вы, стоя на крыльце флигеля, с беспокойством смотрели на качающееся здание, и как будто сейчас слышу ваш голос: «Коля, слезь, а то упадешь и сломишь себе шею!»
Однако, дорогая моя, все это лишь воспоминания о событиях, которые мало затрагивали нашу внутреннюю жизнь. Несравненно трогательнее были те случаи, когда вы давали мне наставление, как отличать добро от зла. Так, однажды вы мне сказали, что всякий раз, когда я хочу сделать что-нибудь, касающееся другого человека, я сначала представил бы себе, что это самое сделали со мной, и если я сочту такой поступок дурным по отношению к себе, то он нехорош и с моей стороны. Это простое рассуждение, которое вы, конечно, давно забыли, почему-то очень меня поразило и навело на ряд серьезных размышлений. И я помню, что не раз потом прилагал его к своим поступкам, чтобы сделать им надлежащую оценку. Однако, дорогая моя, я боюсь, что, заговорив об этом предмете, я опять напишу целую тетрадь, а потому лучше скорее кончить.
Хочу, милая сестра Груша, выразить и свое запоздалое сочувствие твоему горю. Когда в январе я получил от тебя известие, что здоровье Михаила Всеволодовича опять расстроилось, мне и в голову не приходило, что дело окончится так печально. Ты не подумай, дорогая, что я не мог чувствовать сильно этой потери только потому, что никогда не видал твоего мужа иначе как на фотографии. Все, кто вам близки, — близки и мне. Я давно свыкся с мыслью о том, что Михаил Всеволодович — член нашего семейства, привык получать от него и посылать ему ежегодно маленькие пожелания, а потому его отсутствие оставляет теперь новую пустоту и в моей обычной жизни.
Часто ли ты теперь бываешь в Борке, и часто ли бывают у тебя сестры
