Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета - Лиан Гийом

Ник, трусивший до полусмерти, запретил нам приходить на премьеру. Пришлось – с нетерпением и легкой тревогой – ждать третьего представления, чтобы наконец увидеть нашего сына впервые на сцене. Наконец вечером 2 сентября мы приходим в театр. Пьеса начинается. Скрещиваем пальцы – и вдруг один из персонажей, сын (австриец), с победоносным видом объявляет отцу:

– Война, папа! Какая радость! Началась война!

Мы с Генри в панике взглянули друг другу в глаза. Мгновенно вспыхнули в памяти события 1914-го: люди, в панике бегущие по неосвещенным улицам, треск пулеметов, спектакли, вдруг прерванные на середине…

Постановка выдержала всего четыре представления – ибо в воскресенье 3 сентября вопль «началась война» стал реальностью. Накануне, 1 сентября, Гитлер вторгся в Польшу, а 3 сентября 1939 года правительства Великобритании и Франции объявили войну Германии. Кошмар начался сызнова. Театральная карьера Ника, едва наметившись, завершилась. Придется ждать почти десяток лет, чтобы он смог начать новую карьеру – уже как киноактер.

А мы 3 сентября, в страшной спешке упаковав кое-что из одежды, взяв документы и какую-то еду, все втроем рванули на машине. Направление: Лондон. Уже под вечер, когда нежный свет окутывал пейзаж как предвестие надежды и покоя, мы остановились на обочине, чтобы съесть по сэндвичу, и вдруг из соседней рощицы выехал сверкающий мотоцикл. Затормозил, объехал вокруг нас, потом еще раз, помедленнее, и умчался туда же, откуда выскочил. Мотоциклист в черной кожаной военной куртке, чье лицо полностью скрывала каска, казался выходцем ниоткуда. Он напомнил мне большевиков – те тоже любили черные кожаные куртки, трескучие мотоциклы и приемы безмолвного устрашения. Мы оцепенели.

– Прекрасное начало для фильма о войне! – не удержался от замечания мой сын.

Мы разразились нервным хохотком. Все трое повидали и не такое.

На следующий день Ник отправился в Ноттингем, чтобы присоединиться к «Шервуд Форестер» – пехотному полку британской армии, к которому был приписан. В своих мемуарах Генри поместил фотоснимок нашего сына в великолепной военной форме. Светлые глаза – отцовские, а вот мрачное выражение лица, за которым кроется ностальгия, – от меня.

Нам с Генри больше негде было жить. Мы просидели всю войну в малюсенькой квартирке Ника в Примроуз-Хилл, на севере Лондона. В ней было полным-полно мышей. Генри предлагал поставить мышеловки, но я отказалась: в конце концов, эти маленькие зверьки не сами выбрали родиться мышами, как и мы не сами выбрали эту войну, кое-как прожитую нами вместе с миллионами наших соотечественников. Главное и эгоистичное упование наше с Генри было на то, что наш сын выживет в боях. И вот настал день, когда он, демобилизовавшись, вернулся, и нам впервые в семейной жизни пришлось делить две маленькие комнатки на троих. Мы заключили «джентльменское соглашение», и все прошло как нельзя лучше. В то время я по крайней мере освоила ремесло кухарки. Серьезно и прилежно – так же, как занималась танцами, – я наконец научилась готовить по книге рецептов, наверное, забытой здесь кем-то из бывших съемщиков.

Книга рецептов французской кухни. Что тут скажешь – повезло!

Верные друзья

Биконсфилд, 19 июля 1969

В 1954 году в Лондоне торжественно отметили двадцатипятилетие кончины Дягилева. В рамках празднования прошла большая выставка и званый ужин, куда пригласили всех, когда-либо знавших Шиншиллу. Особенно я обрадовалась встрече с Александром Бенуа – он в свои восемьдесят четыре засел за написание мемуаров. Первый том выйдет по-английски в 1960-м, с предисловием, которое написала я. Как жаль, что смерть прервала эту работу – будь она завершена, каким бы стала уникальным свидетельством эпохи! В память о нежных чувствах, какие он питал ко мне в прежние годы, Александр привез мне из Парижа духи «Бийе-ду» дома Фрагонар.

Лифарь рассказал мне о «своих» звездах из парижской Оперы: Иветт Шовире, Жанин Шарра, Мишеле Рено, юных Лиан Дайде и Клоде Бесси… И мой верный дружок Жан-Луи Водуайе тоже приехал из Парижа. Он рассказал о реваншистских настроениях, охвативших послевоенный Париж, о травле тех, кто, подобно ему или Лифарю, оставшемуся работать в Опере, продолжал трудиться в учреждениях культуры в период оккупации, – чтобы, как он выразился, «не дать культуре умереть».

До самой своей кончины в 1963-м – в этом же году суждено будет умереть и Жану Кокто, и Франсису Пуленку, – Жан-Луи будет постоянно держать меня в курсе всего, что он называл «своей парижской хроникой». Расскажет и о вызвавшем споры возвращении в 1957-м Габриэль Шанель – ее на долгие годы приютила Швейцария. В свои семьдесят пять она вернулась к моде – и ее дутые сумочки и двухцветные туфли-лодочки были еще изобретательнее прежнего.

В Шатле, где в 1909-м давали первые представления «Русские балеты», теперь, в 1950-е годы, ставили только помпезные полуоперетты типа «Мексиканского певца» Луиса Мариано, спектакля, выдержавшего больше тысячи показов. Зато Театр на Елисейских Полях, где создавался «Послеполуденный отдых фавна», сохранил к программе очень строгие и современные требования.

Жан-Луи одарил меня подробным рассказом об одном из последних богемных скандалов столицы, случившемся в Париже 2 декабря 1954-го на представлении «Пустынь». Композитор Эдгар Варез, которого всегда поддерживал зять моего брата Льва Пьер Сувчинский, сам определял свое произведение как «электронно-симфоническое»: резкие звуки, перкуссии, а еще – шум заводских машин и звон металлических тарелок, записанные задом наперед. Совместное звучание оркестра и магнитофонных записей сбило публику с толку. Осуждающие перешептывания набирали силу и стали такими громкими, что кресла, которые принялись трясти зрители, оказались в опасности, и зал эвакуировали. Самым интересным и новаторским во всей этой истории было то, что вечерний концерт записали на радио – со всеми оскорблениями, пронзительными воплями и креслотрясением во время исполнения произведения! Недавно я раздобыла себе диск Вареза и прослушала «Пустыни», все думая, что бы сказал об этом Дягилев. И, по-моему, он нашел бы это очень мудрым!

Именно Жан-Луи первым поведал мне о дуэли на шпагах, сегодня почти забытой, – между Сержем Лифарем и маркизом де Куэвасом. Она произошла 30 марта 1956 года у въезда в Париж. Куэвас, представлявшийся чилийским аристократом, а на склоне лет женившийся на наследнице семейства Рокфеллеров, создал в Монте-Карло собственную компанию, состоявшую по большей части из американских танцовщиков – таких как Розелла Хайтауэр. Видимо, «Большой балет» маркиза де Куэваса составлял серьезную конкуренцию Лифарю – ибо последний обвинил первого в плагиате. Серж в этой дуэли отделался царапиной на руке и при мне даже намеком не упомянул об этом маскараде, фантасмагорическом в современной и демократической Франции. Ностальгия по славному героическому прошлому? Желание создать рекламный скандал по лекалам Дягилева? Наверное, и то и другое. Жан-Луи описал мне и секунданта Куэваса –