Зеркало судьбы - Виктор Павлович Точинов

Юрка помотал головой. Обернулся. Взгляд его глаз — карих, как у Яры, — был не по-детски серьёзным.

— Пап, мама ведь спасает людей, так?

— Да, конечно. Она у нас молодец.

— А если со мной что-то случится, она придёт меня спасать?

— Ты что? — испугался Евгений. — Не надо, чтобы что-то случалось!

Он подхватил его на руки — такого родного, замёрзшего и несчастного. Понёс в дом.

— Хочешь, позвоним маме? Попросим её приехать. Ты не сомневайся, она нас любит, просто у неё так много дел…

* * *

— Жень, солнце, ты же знаешь, у меня много дел, — глаза Яры, обведённые от усталости тёмными кругами, казались огромными. — Я не могу вот так подвести людей и убежать. И у нас тут снега по колено. Давай так: как только распогодится, я сразу срываюсь и еду к вам. На месяц.

— Отлично.

Она всегда обещала приехать на месяц. Но не выдерживала и недели.

— Жень?

— Что?

— Скучаю я, вот что. По тебе.

Хотя бы не стала врать про Юрку.

— Я тоже.

— Может, переедете ко мне? Тут безопасно, ну правда. И есть кому за Юрой присмотреть…

Связь прервалась. Он потянулся было к экрану, чтобы восстановить соединение, но промахнулся.

Открылось окно текстового редактора. Евгений рассеянно уставился на пустой лист.

Как ни странно, творить миры ему никогда не хотелось — гораздо интереснее было анатомировать чужие. Хотелось понять, почему никогда не существовавшие люди заставляют жить и умирать вместе с ними. Почему слова, обычные слова, могут заставить тебя оцепенеть от животного ужаса — что кто-то из тьмы веков угадал тебя, взломал все замки подсознания и врос в душу.

Над книгой Евгений начал работать лет в тринадцать — только в таком возрасте и можно было замахнуться на исследование смерти как эстетического феномена. Уже потом он узнал о том жутком сонмище диссертаций и статей на эту тему, которое покоилось в глубинах старой Сети. Но к тому времени у него появилось железное оправдание: работа начата — а значит, её надо закончить. Да и смерть сейчас нуждалась в адвокате как никогда.

Отец ворчал — надо же было выбрать настолько бессмысленное занятие! А вот Яра — Яра понимала. Ну, почти:

— Новяки должны увидеть, что потеряли. От чего отреклись. А ещё, знаешь, было бы здорово, если бы ты написал небольшую брошюру для молодёжи. Чтобы они гордились смертностью, чтобы понимали, какой это дар и какая ответственность, а не мчались за LET-вакциной, порезав пальчик!

Брошюру он, конечно, так и не составил. Не хотелось превращать игру в бисер в торговлю бижутерией.

На страницах старых книг смерть царила безраздельно. Предопределяла мысли и поступки, делала лишения подвигом, а талант превращала в гениальность. Она заставляла двигаться вперёд, искать своё предназначение, настоящую любовь — если у тебя впереди вечность, к чему искать свою единственную, если можно перепробовать всех? Придавала жизни смысл — ведь если нет той черты, за которой придётся держать ответ, то вопрос «зачем?» теряет значение.

Смерть делала людей людьми. И она, несомненно, была благом. И всё-таки…

После рождения сына он не написал ни строчки.

* * *

В тот проклятый день Евгений проснулся ближе к полудню: накануне всей общиной справляли поминки по отцу.

Чего он потом не мог себе простить, так это медлительности. Он принял душ. Привычно прошлёпал на кухню, включил чайник. Отметил, что из холодильника пропали остатки еды, а из комнаты доносились звуки мультиков — и сознание зафиксировало, что ребёнок сыт и занят. Он побеседовал по видеосвязи с Эль, поработал в теплице. И только потом, часа через три, идиот такой, додумался заглянуть в Юркину комнату.

Там никого не было.

Евгений выскочил во двор. На развалинах крепости сидела жирная ворона. А чуть поодаль на снегу синела варежка.

Он нашёл его в подъезде одного из брошенных домов — замёрзшего, плачущего над старой картой, до смерти перепуганного.

— Пап, я не смог тебя разбудить, — всхлипнул Юрка. — Я подумал, ты умер, как дедушка. И пошёл к маме…

* * *

К вечеру у Юрки поднялась температура.

Потом всё было как в тумане — пустые конвалюты из-под таблеток, мокрые от пота простыни, густой, тягучий запах травяного отвара, принесённого соседкой. И жуткий, надсадный Юркин кашель.

* * *

Евгений сдался к концу второго дня.

Он бежал по льду, прижимая к себе завёрнутого в три одеяла Юрку. Бежал — и боялся обернуться. Потому что смерть была рядом. И в ней не было ни гармонии, ни красоты, ни величия Только холод, мутная толща воды под коркой льда и тьма — та, которая от века, которую не смогут рассеять ни высокие колючие звёзды, ни дрожащие огни на том берегу, ни глупое человеческое стремление видеть во всём красоту и справедливость.

Эль ждала на причале — как всегда, в тоненьком летнем платье. Остальные новяки стояли чуть поодаль, у фургона.

— Ты уверен, Жень? — спросила она. — Он ведь никогда не вырастет. Как я.

— И что? — непонимающе спросил он.

Ведь это действительно не имело значения. Лишь бы он жил. Лишь бы остался здесь. И лишь бы ему никогда не было больно и страшно.

Они забрали Юрку. Осторожно и аккуратно понесли в фургон. А Евгений так и остался на льду.

Эль подошла к нему. Поднялась на цыпочки, вытерла слёзы мягкой тёплой ладонью.

— Это не больно, правда, — сказала она мягко. — Но он испугается, когда проснётся. Там всё будет чужим. Я останусь рядом, конечно, но этого же мало. Идём со мной. У меня дома на всех хватит места.

Он помотал головой. И рванулся прочь, обратно в темноту, не разбирая дороги — хоронить своих мертвецов.

* * *

— Трус, — спокойно и устало сказала Яра. — Господи, ну и трус же ты.

Она молчала весь вечер. Теперь вот заговорила. А отвечать было нечего.

— Только не надо мне рассказывать, что выбора не оставалось. Я там была, солнце. Видела Юрика. Говорила с врачом. Воспаление лёгких умели лечить ещё в девятнадцатом веке. Я понимаю, тебе недосуг было поискать в Сети схему лечения…

— Ему было плохо, — сквозь зубы сказал Евгений. — Плохо, ты понимаешь? Твоему сыну, которого ты бросила. Яра, а ты представь хоть на одну, блин, секунду — а если бы я не справился? Если бы он умер у меня на руках? Это действительно было бы лучше?

— А если бы ты не маялся дурью, а хоть раз в жизни послушал меня? Я же предлагала, — она сорвалась на крик, — предлагала,