Наставник. Учитель Цесаревича Алексея Романова. Дневники и воспоминания Чарльза Гиббса - Френсис Уэлч

„оставлять на всю ночь открытыми двери в каюты. Поэтому никто не мог раздеться“[409]. Через открытые двери солдаты подглядывали[410] за Великими Княжнами, отказываясь, как узнал позднее Волков, „оставить их в покое“[411].

Беспорядки в ту ночь нарастали с каждым часом. Гиббс, будучи заперт в своей каюте, беспомощно слушал, как он впоследствии рассказывал своему сыну Георгию как пьяные охранники донимали Великих Княжон. „Это было просто отвратительно, что они вытворяли“, — вспоминал бывший учитель. „Ужасные вопли“ царевен, как признавался Гиббс, преследовали его „до конца его дней“[412].

Что же произошло в ту ночь на борту „Руси“, если эти события остались в сознании Гиббса, по словам его сына Георгия, „самым ужасным его воспоминанием“, даже „более кошмарным, чем известие о мученической гибели Царской Семьи“? Ключом к ответу на этот вопрос является рассказ Гиббса, упоминание о том „отвратительном“ происшествии с царевнами, неназванном преступлении, вызвавшем их „ужасные вопли“, которые бывший учитель не мог забыть „до конца его дней“. За далью времени немым свидетелем этой трагедии остается поблекшая фотография, сделанная на следующий день на борту парохода „Русь“. Этот снимок — едва слышный шепот страдания. Это — последняя фотография Ольги и ее брата, причем Цесаревич почти полностью скрыт тенью. Ольга сидит на фоне темных панелей красного дерева, которыми обшиты стены комнаты, большого зеркала, хрустального плафона, свешивающегося с белого потолка. Хотя уже конец мая и день выдался теплый, на царевне длинная темная юбка, белая блузка, застегнутая под самое горло, едва виднеющаяся под темным жакетом, и темная шляпа[413]. В руках она сжимает сумочку, голова обращена к окну, на лице печальное задумчивое выражение[414]. Ее взгляд — остановившийся, испуганный, тревожный — недвусмысленно выражает всю глубину ее отчаяния и безнадежности.

Великие Княжны почти наверняка подверглись насмешкам и издевательствам, а возможно, и испытали домогательства со стороны пьяных латышских охранников; как далеко зашли эти домогательства в тот вечер — судить, разумеется, невозможно. Этот кошмар, как писал Волков, продолжался всю ночь напролет, а замечание баронессы Буксгевден о том, что женщины не могли раздеться, свидетельствует о том, что эти домогательства носили сексуальный характер. Жильяр никак не упоминает о подобного рода инциденте, однако, по свидетельству Волкова и Гиббса, действия солдат были крайне вызывающими. Покров молчания, окутывающий трагические события той ночи, понять не трудно, если вспомнить беззащитное положение Великих Княжон, последовавшее вскоре убийство в Екатеринбурге, решимость всех мемуаристов, так или иначе связанных с Романовыми, изобразить их в качестве средоточия всех моральных достоинств и, разумеется, саму атмосферу времени. Люди, находившиеся на борту корабля, либо были лишены возможности (поскольку были заперты в каютах), либо не желали (из опасения погибнуть на месте от рук большевиков) вмешиваться. Как вспоминала та же Буксгевден, „мы были арестантами и должны были повиноваться“. Это вполне можно считать ключом к пониманию происшедшего в ту ночь: именно стыд и унижение из-за собственной неспособности прийти на помощь беззащитным Великим Княжнам могли стать теми „самыми ужасными воспоминаниями“[415], о которых писал[416] Гиббс».

А вот как эти события выглядят в воспоминаниях очевидцев. Из воспоминаний камердинера Государыни Алексея Андреевича Волкова:

«В 12 часов дня 7 (20) мая подали для наследника экипаж. Все остальные дошли до пристани пешком. Возле пристани стоял пароход „Русь“, на который мы и перешли. Грузили на пароход из губернаторского дома вещи не только Царской Семьи и наши, но и казенную обстановку. Видя это, наследник сказал Родионову:

— Зачем вы берете эти вещи? Они не наши, а чужие.

— Раз нет хозяина, все будет наше, — отвечал тот.

В два часа дня пароход отчалил от пристани и пошел на Тюмень. Во время пути солдаты вели себя крайне недисциплинированно: стреляли с парохода птиц и просто — куда попало. Стреляли не только из ружей, но и из пулеметов. Родионов распорядился закрыть на ночь наследника в каюте вместе с Нагорным. Великих княжон оставил в покое. Нагорный резко противоречил Родионову, спорил с ним.

В Тюмень прибыли 8 (21) мая в 8 часов утра. […] В Екатеринбург приехали поздно, около полуночи. […] Ночь мы провели в вагонах. Было холодно, моросило. Все мы продрогли» (Волков А. А. Около Царской Семьи. Париж, 1928. С. 63).

«Через некоторое время пришел к нам комиссар Хохряков, который раньше у нас не бывал. Как будто бы выходило так, что он должен был перевезти детей и всех остальных в Екатеринбург вместо Яковлева. Я могу только удостоверить, что Хохряков, как и Яковлев, спешил с отъездом, все проверяя болезнь Алексея Николаевича. Незадолго до нашего отъезда появился с отрядом красноармейцев какой-то Родионов. Эти красноармейцы и заменили наших стрелков. Отряд Родионова состоял из русских и латышей. Я не знаю, были ли в нем мадьяры, но латыши были. Я это потому так говорю, что потом, когда мы ехали на пароходе, лакей Трупп признал в одном из красноармейцев своего племянника (имени и фамилии его не знаю), а Трупп был латыш.

Хохряков, как говорили, был матрос. Кто был Родионов, я не могу сказать. Был ли он жандарм, не могу сказать. Не могу точно сказать, похож ли он был на офицера, но вряд ли. Мне он не казался человеком интеллигентным. Я не могу сказать, чтобы он был особенно грубым, но он проявлял настойчивость в своих требованиях. Это действительно было, что он не позволил княжнам закрывать двери их спальни. Я с ним из-за этого повздорил, потому что нельзя так: барышни. А Нагорный с ним вздорил из-за Алексея Николаевича. Может быть, из-за этого мы с Нагорным и пострадали» (Росс Н. Гибель Царской Семьи (допрос Алексея Андреевича Волкова 20–23 августа 1919 г.). Ф/М., 1987. С. 450).

Из воспоминаний личной фрейлины Императрицы Софьи Карловны Буксгевден:

«Я получила разрешение Яковлева присоединиться ко всем придворным, но Родионов не позволил мне жить в доме под предлогом недостатка места, и я присоединилась к остальным только на пароходе „Русь“. Родионов, Хохряков и их солдаты были нашей охраной. Губернаторский и корниловский дома были разграблены ими при отъезде. Забрали все, принадлежавшее и не принадлежавшее Императорской Семье, даже лошадь и повозку, которые одолжил епископ, чтобы отвезти детей на пристань. Все эти вещи, так же как и большую часть личных вещей Императорской Семьи, эти люди поделили в Екатеринбурге как „добычу“ причем я видела, как часть из них была отвезена в Совет. Великим Княжнам не разрешалось закрывать двери своих кают. Охрана была расставлена повсюду, даже в туалетных комнатах, откуда мы с трудом могли