Святые отцы Церкви и церковные писатели в трудах православных ученых. Святитель Григорий Богослов. СБОРНИК СТАТЕЙ - Емец

в неразумных животных. Здесь поэт всего более по-видимому старается о живом изображении этих внешних предметов, но между тем проясняет собственную свою идею. Таково стихотворение «Стихи о самом себе, в которых св. Григорий Богослов скрытым образом поощряет и нас к жизни во Христе».[940] Истинная поэтическая образность, повсюду заметная в этом стихотворении, можно сказать, есть лучшее, нагляднейшее доказательство того, как поэтические образы при собственной своей живости гораздо более говорят о скрытно изображаемой идее, гораздо более удовлетворяют эстетическому чувству, чем точное и прямое обозначение идеи, как будто какой-нибудь темы в ораторских произведениях. Таким образом, в описаниях Григория необыкновенно совмещаются неотъемлемые их достоинства: и внешняя живость представления, и соразмерная подробность, и искусство воспроизводить то, что есть более важного в действительности, искусство особенно важное потому, что неспособно восхищаться незначительными предметами и облекать в богатую форму бедную и соблазнительную мысль. В этом отношении особенно замечательны описание бури, приключившейся во время его мореплавания, описание виденных им во сне двух дев, которые были олицетворенные чистота и девство, видение о храме Анастасии и характеристика людей гневливых.

Многие из стихотворений Григория, по крайней мере в некоторых своих частях, носят комический и сатирический характер. При этом, смотря по свойству человеческих слабостей, поэт или тихо и с любовью разоблачает смешную сторону неразумных поступков, например страсти к нарядам, или в порыве сильного негодования преследует самыми жестокими, язвительными и резкими укоризнами тех, которые презирают святыню и явно нарушают права ближних: такова, например, сатира на Максима. «Вот дух времени, – пишет здесь Григорий, – всякий смел на все; подобно грибам, вдруг выбегают из земли и мудрецы, и военачальники, и благородные, и епископы. Что ж выходит из этого? Добродетель унижается, и дерзость остается без наказания. Видно, и тебя привела в исступление какая-то лавровая ветвь? Какие невероятные и неслыханные доселе новости! Саул в пророках, Максим в числе писателей. Кто ж после этого сдержит свою руку? У всякого есть бумага и трость; и старухи могут говорить, писать, собирать вокруг себя народ. Писать смеешь ты? Скажи же: где и у кого научился? Чьей руки дело этот дар – писать? Вчера речи для тебя были то же, что для осла – лира, для вола – морская волна, для морского животного – ярмо. Теперь же ты у нас Орфей, своими перстами все приводящий в движение. Верно, такую смелость вдохнули в тебя старые няньки, твои помощницы, заодно с тобой слагающие речи».[941]

Еще искуснее подвижник-поэт разоблачает софистику богачей, которые притесняли бедных, но которые между тем оправдывают себя странным указанием на то, что есть люди и похуже их. «Что ни есть у твоего ближнего, – пишет Григорий богачу вроде Плюшкина, – все гвоздь в твоем глазу. На помощь рукам у тебя готова и клевета. Ты заимодавец бедного и вскоре потом и истязатель его. Ему грозят пытки и оковы. Ты называешь его и другом морскому разбойнику, и жалуешься на него за то, будто вол его сделал когда-то обиду твоим волам. Что же это за обида, скажи мне? Вол такого-то бедняка, жалуешься ты, кричал слишком громко и еще как будто вызывал на драку или уже и одолел твоего вола. И тень от его дерев, падая на твои деревья, причиняет им вред. И мальчик его ходил по твоему полю. И ты представляешь свидетелей, и у него пропадают и вол, и мальчик, и сад. Ты говоришь еще: „Я обогащаюсь неправедно, но иной захватывал во власть свою и целые народы и города“ – и потом тотчас прибегаешь к примерам, чтобы прикрыть свои раны. На это хочу сказать тебе одну басню, басню, очень приличную твоим лжеумствованиям. Смеялся некто над совой. И сова от каждой насмешки увертывалась ловким ответом. „Какая у тебя голова!“ – говорили ей. – „А какая у Дия!“ – отвечала она. – „Какие светлые глаза!“ – „Точно как у светлоокой“. – „Голос неблагозвучен!“ – „А у сороки еще неблагозвучнее“. – „И ноги тонки!“ – „А каковы тебе кажутся у скворца?“ Но, без труда отразив все это, как ни была умна сова, она уступает в одном. Ей говорят: „Посуди же ты, умная, у каждого есть что-нибудь одно, а у тебя все вместе и все чрез меру: и глаза светлы, и голос груб, и ноги тонки, и голова велика“. И дорогая сова, выслушав это, пошла со стыдом. А от тебя не дождешься и сего; напротив того, птица в басне гораздо умнее тебя. Все есть в одном – в том и беда твоя».[942] Такой комизм в стихотворении св. Григория, конечно, был полезным врачеванием духовных недугов.

К роду сих же стихотворений должна быть отнесена и сатира на епископов, но она много уступает всем другим стихотворениям Григория. Здесь высказываются жалобы на властолюбие, коварство, своеволие и невежество епископов в самых резких выражениях.[943]

Наконец, стоит особенного внимания еще то стихотворение, в котором св. Григорий пересказывает свою жизнь.[944] Здесь поэт поставляет себе целью изобразить собственные свои несчастья в порядке их действительного обнаружения и изображает все это во многих местах чрезвычайно драматично. Собственная его жизнь, по его представлению, была как бы трагической борьбой: первоначально – его давнего сердечного желания с требованиями друга и духовных чад, а потом – пастырской ревности о Православии с коварством неправославных. Здесь, конечно, нет творческого выбора содержания; здесь изображается действительная жизнь поэта, но зато есть истинно художественное выполнение дела. И гениальные мирские поэты (вопреки мнению известных в истории поэзии нигилистов) большую часть содержания своих творений заимствовали из народных преданий, или действительной истории прошедших времен, или собственного своего опыта. Это в сущности не много отличается от изображения собственной жизни, когда оно представляет поэтическое содержание.

При обычном требовании от трагедии ужасных и потрясающих душу коллизий несчастья Григория, конечно, могут показаться слишком малыми и неважными для того, чтобы из взаимного соединения их можно было составить трагическую картину. Самую скорбь Григория, которой пропитано его стихотворение, иные, пожалуй, назовут следствием излишней чувствительности. Правда; кто привык уважать коллизии только в делах рыцарской чести или внешней привязанности, тот здесь не найдет для себя ничего сродного и даже, пожалуй, будет скучать при чтении этого стихотворения. Но тот, кто смирение не считает слабостью, кто не решается посвящать себя высокому церковному служению прежде строгого предварительного самоиспытания, кто убежден в высокой важности иерархического сана и кто, наконец, ясно представляет себе высокое значение в деле оправдания пред Богом святой и правой веры, тот легко поймет, как естественна и справедлива эта глубокая скорбь, которую приписывает себе св. Григорий