Святые отцы Церкви и церковные писатели в трудах православных ученых. Святитель Григорий Богослов. СБОРНИК СТАТЕЙ - Емец

в разных местах Писания о свойствах и действиях Сына Божия и Святого Духа. Поэтому даже и те стихотворения, которые надписываются «О началах», «О Сыне», «О Святом Духе», никак нельзя назвать «мертвым трудом механического составления» или «метрическим облачением», лишенным внутренней жизни и духа истинной поэзии; скорее, это совершеннейшие образцы высоких лирических произведений, весьма сходные с ветхозаветными псалмами, только собственная образность последних в первых заменяется формой неожиданных, но живописных подобий и сравнений. И эти подобия, по особенной своей живости, выразительности и ясности, так стирают различие между внутренним и внешним, между объясняющим и объясняемым, что рассудок, удовлетворенный объяснением истины через аналогию, не хочет открывать прикровенное, разделять соединенное, и после сего истина легко воспринимается чувственным представлением, скоро переходит в сердечное убеждение, отсюда вновь получает животворную силу к собственному своему ограждению от нападок софистики и, таким образом, удовлетворяет нераздельно всем трем потребностям души, то есть стремлению к истине, добру и красоте. Справедливость этих слов еще более можно уяснить, если припомнить те явления психической жизни, когда люди, проникнутые благоговейным чувством, более утверждаются в истине, например, бессмертия души чрез созерцание образов воскресения в весеннем оживлении малейших насекомых и прозябении растений, чем рассудочными доказательствами. Для объяснения сего положения немало может служить и то, что писатели с мистическим «направлением» обыкновенно в самых физических предметах любят отыскивать изображения мира невидимого, духовного и чрезвычайно восхищаются подобными сближениями. Согласившись с этим, надобно допустить, что подобия или сравнения в поэтических, особенно в лирических, произведениях нельзя считать чуждыми поэтической образности и что, напротив, живописные сравнения имеют достоинство не только приятного, занимательного, но и истинно прекрасного, художественного выражения истины.

Может представиться, что если подобиям приписать поэтическую образность, то чрез это смешаются произведения поэзии с ораторскими. Но это опасение напрасно, по крайней мере по отношению к стихотворениям Григория Богослова. Сила чувства, преобладающая над спокойным размышлением, обращения к самому себе, к своему сердцу, подробная живость изображений, отсутствие ученого порядка в изложении мыслей резко отличают самые догматические стихотворения Григория Богослова от простого ораторства. Даже его песнопения о мире, Промысле и душе, которые по прежним пиитикам скорее всего можно было бы отнести к философским одам, чужды отвлеченности и научного логического или систематического порядка в изложении мыслей. Касаясь слишком живых еще в сознании народа философских и манихейских заблуждений о сих предметах, св. Григорий низлагает эти заблуждения более народными присловьями и противопоставляет крайним их нелепостям живые олицетворения библейских сказаний. Особенно поражает художественностью изображений стихотворение «Об умных сущностях». И близость Ангелов к высочайшему Свету, и первоначально бывшая в них возможность падения, и зло, привнесенное в мир отпадшими ангелами, при поэтическом воззрении нашли для себя соответственные картины в видимой природе.[925] А песнопение Григория «О заветах и о пришествии Христовом» проливает ясный свет на историю иудеев и есть благоговейно-живое признание Божественного промышления о человеческом роде.[926] Правда, поэт в одном своем догматическом по содержанию стихотворении сам употребляет выражение «Так доказал я тебе Божество Духа».[927] Но сказанное в этом стихотворении выше вовсе не имеет ни малейшего вида доказательства, так что здесь вполне можно сказать, что поэт тем более является поэтом, чем менее стремится к этой цели. Даже если это место назвать ораторским убеждением, то здесь всего более примечается не столько желание убедить других, сколько искренность собственного убеждения поэта и то простосердечие, которое невольно действует на наше сердце и так же много заключает в себе поэзии, как наставительные беседы пламенной отеческой любви или задушевные советы верного и любимого друга. Все сделанные доселе общие замечания казались необходимыми для защиты собственно догматических или, как называет их сам поэт, «таинственных песнопений». Но в остальных лирических стихотворениях св. Григория никакой критик, хотя бы он был самый придирчивый или близорукий в суждениях, не может не видеть истинно художественного достоинства или, что то же, совершенного выполнения всех условий и требований лирической поэзии. Всего же ярче в сих творениях просвечивают высшие лирические совершенства, особенно сила чувствований, подробная живописность изображений и необыкновенное искусство сатирически разоблачать софистику равнодушных к добру. Стоит поговорить о каждом из сих свойств отдельно.

Поэтическое одушевление всего более зависит от твердости убеждения, от ясности представления и от величия изображаемого предмета. Недостаток твердости в стремлении к определенной и достойной цели бывает причиной того, что у светских поэтов нередко недостает истинного вдохновения тогда, когда изображают истинно высокое; наоборот, случается и то, что самые сильные и глубокие их чувствования кажутся притворными и пустыми, потому что возбуждены бывают предметами и желаниями личной исключительности, в которых более истинный взгляд не видит ничего достойного и важного. Но Богообщение – вот единственно высочайшая цель, стремлением к которой живо был проникнут св. Григорий Богослов и на пути к которой естественно встречал сильное препятствие в виде немощей человеческих и противодействие врагов спасения. Посему, как истинно ревностный служитель этой цели, обращает ли поэт свой взгляд на Бога, или на себя, или на мир, – он с истинным смирением изображает неисповедимое величие Творца, с сердечным умилением просит Его содействия на всех стезях своей жизни, как обыкновенно просят того, без чего не сознают возможности жить; с глубокой скорбью говорит о своем бессилии и своих немощах – как обыкновенно жалуются, когда живо сознают себя виновниками собственных великих несчастий и бедствий; с сильным огорчением воспроизводит пред собой неприязненные противодействия врагов духовного совершенства – как вообще оскорбляются несправедливыми притязаниями на отнятие того, в чем сердце находит единственное наслаждение и довольство. Таким образом, стихотворения св. Григория Богослова как в своем начале прямо исходят из сильного и глубокого чувства, так и в своем продолжении и окончании проникнуты и оживлены тем же чувством. Всего чаще они превращаются в молитвенный вопль страждущей души; но при всем повторении этих чувствований, единстве предмета, вызывающего молитву, этот вопль всегда принимает разнообразное выражение – то трогательного умиления, то глубокого смирения, то твердой веры и сыновнего упования, никогда не оскудевает в своей силе и сам собой напоминает слова известного другого поэта: «Мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв».[928] Не менее, чем в молитве, энергия и сила чувства находят выражение в жалобах на собственную холодность сердца, однако в предыдущем [929] поэтическом изображении природы человеческой ярко просвечивает, повсюду замечается такое сильное чувство, которое при преобладании рассудка и при меньшем развитии сердца может даже представиться сентиментальностью. Нередко сила чувства выражается в великом негодовании на ничтожество предметов, обольщающих человеческое сердце; при этом речь естественно получает вид