Стоунхендж - Юрий Никитин

— Словно огненный шар провалился в желудок!.. Но силы только прибавилось. И голова еще яснее, чем раньше.

— Нравится?

— Не то слово. Я в восторге.

— У нас особые земли, — сказал Кичинский довольно. — Исконные славянские. И травы здесь особые, лечебные. Волхвы-травники сюда изо всех земель съезжались, собирали то мох, то чагу, то болотные листья. Здесь, если верить старикам, когда-то целые луга были под одолень-травой, а в лесах на каждой поляне росла разрыв-трава... Были травы, что заживляли такие раны, от которых умирали сразу, да так заживляли, что человек был еще моложе и краше, чем до болезни. Увы, многих трав уже нет, перевелись, но кое-что сохранилось. Умельцы на этих травах вина да наливки настаивают... Эй, Хома! Скажи, откуда эта наливка?

Один из челяди, немолодой степенный старик, поклонился.

— Не вели казнить... но это наливка, настойка... из моего сада.

— За что казнить? — удивился Кичинский. — Что твоя настойка хуже заморской?

— Знамо, лучше, — согласился челядник. — На грань-траве настояна, через кору гроно-дерева пропущена! Другой такой на белом свете нет.

Кичинский победно расправил плечи.

— Слыхали?

Челядник поклонился снова.

— Этой зимой настойки будет больше. Черного коня наконец поймали.

Кичинский чуть не подпрыгнул, с горящими глазами потер ладони.

— Ну-ну!.. Чего сразу не сказал? Как это случилось?

— Все знали, — объяснил челядник, — что трава у нас особая, но на беду знали и наши вороги. И даже чудо-юды всякие! Как ты знаешь, княже, повадился в наши луга огромный черный конь. Говорят, он вышел из моря, но другие клялись, что своими глазами видели, как явился прямо из ночи как ее сын. Да и сам он черен, как ночь, глаза блестят, как звезды, во лбу месяц блестит, а грива и хвост развеваются по ветру, как волны. Никто не мог подступиться даже близко, ибо он был огромен и лют, рвал зубами и бил копытами, оставляя искалеченных и убитых, а когда на него мужики выходили всем селом, убегал, сразу исчезая с глаз... Говорят, он скачет ниже облака ходячего, но выше леса стоячего.

Все слушали внимательно, даже чавкать перестали. Только калика буркнул скучающе:

— Везде одно и то же... Там Геракл ходил воровать яблоки, здесь черный конь... Скоро их будут мыши таскать. Ну и чем кончилось?

Челядник всплеснул руками.

— Слыша наш плач и стенания, явился сильномогучий богатырь, который железной рукой ухватил коня за гриву, прыгнул ему на спину. Тот закричал, как дикий зверь, но богатырь так сдавил ему бока коленями, что мы все слышали, как затрещали ребра. Мы поняли, что он из тех старых россов, что управляют конями только ногами, а обе руки свободны для сражения... Конь попрыгал, побрыкался, но из пасти вместе с пеной уже пошла кровь. Он сдался наконец, а воин накинул узду, оседлал и сказал громким голосом: «Не красть тебе отныне яблок, зверюга! Не сиротить малых детушек!»

— Он оставил коня себе? — поинтересовался Томас.

— Сперва хотел отдать нам, как за потраву, но мы боялись такого зверя, и он наконец взял себе. Так и уехал, огромный и красивый, встречь солнцу... Спина его была прямая, как сосна, а золотые волосы падали на широкие, как просторы Руси, плечи...

Томас прервал:

— Черный конь, золотые волосы... Кажется, я уже знаю, как его зовут.

Они выехали ранним утром на трех конях, которых пан Кичинский отобрал для них сам. И запасных коней с добром и припасами сам подобрал — крепких, выносливых, в которых Томас, знаток лошадей, повидавших всяких разных: от тяжелых, как горы, германских битюгов до тонконогих и сухих, как тростник, арабских скакунов, не сумел найти изъянов.

Пан Кичинский проводил за ворота.

— Ладно, — сказал он со вздохом, — хоть вы и иудеи... но все-таки Яра с вами дружит. А ее друзья — мои друзья.

Томас в невыразимой муке посмотрел на калику. Тот воздел глаза к нему, двинул плечами.

На опущенном подъемном мосту пан Кичинский обнялся с Ярой. Томас с изумлением видел, как суровое лицо князя совсем размякло, а глаза предательски заблестели.

— Бывай чаще, — шепнул он. — А еще лучше, когда закончишь свой странный квест... приезжай. Твой старый дядя ждет тебя!

— Спасибо, дядя.

Когда трое всадников уже сливались со стеной леса, пан Кичинский повернулся к кастеляну.

— Что-нибудь узнал еще?

Кастелян, маленький неприметный человек, сказал негромко, предварительно оглянувшись по сторонам:

— К довершению к тому, что они рассказали во сне...

— Напиток был крепок? — прервал пан Кичинский.

— Тройная доза, — заверил кастелян. — Они еще говорили, когда были уверены, что никто не слышит...

Он прошептал несколько слов на ухо хозяину. Брови Кичинского взлетели вверх, и он непроизвольно сделал знак, отгоняющий злую силу, а потом повторил этот знак на языках иудеев, исламистов, буддистов и прочих врагов, мечтающих задавить исконно русскую православную веру, придуманную их земляком Христом, скифом, чьи корни, как ему удалось выяснить, находятся здесь, в соседней деревне.

Калика скалил зубы. Томас и Яра изо всех сил отчаянно старались держаться порознь. Томас помнил жуткое предательство, все женщины — предательницы, это у них крови, ни одной верить нельзя, она смиренно избегала его гнева, но то дорога становилась чересчур узкой, то повороты в лесу опасно скрывали их друг от друга, а поодиночке любые разбойники перебьют и ограбят, так что рыцарь надменно хмурился, но бдил за слабой женщиной, а она на привале, ненавидя и презирая высокомерного англа, хлопотала у костра, готовила горячее варево, подкладывала ему самые лакомые куски, ибо мужчинам нельзя без похлебки и жареного мяса, а этот англ что-то совсем исхудал и какой-то бледный...

И наливала ему сама, чтобы он поберег силы для будущих боев. И выбирала побольше миску — а то одни глаза да скулы остались. Надо обрастать мясом!

Лес не становился ни гуще, ни дремучее, только было ощущение, что хоть и очень медленно, но удаляются из теплых краев в земли севера.

Томас заметил, что калика оглядывается чаще обычного, посматривает на небо, прислушивается к ветру. Да и сам ощущал некое напряжение, словно перед грозой.

— Погоня?

Калика раздраженно дернул бровью. Томас в самом деле ощутил себя глупо. Хорошо, Яра не смотрит в его сторону. Погоня сидит у них на хвосте, или, как говорит калика, заносит им хвост на поворотах еще с момента, как Томас в разрушенном Иерусалиме вынул из тайной ниши чашу. Только ей — погоне, а не чаше! — с хряском сшибли рога в Константинополе, но сейчас разбитый наголову враг собирает силы, настигает их, благо продал душу дьяволу. А кому помогают демоны, тому вечно гореть в геенне огненной.