Андрей Боголюбский - Алексей Карпов

Но самое удивительное произошло уже после завершения похода. Андрей отказался занять освободившийся киевский престол, хотя тот и был в полном смысле слова его «отчиной» и «дединой». О его переезде в Киев не могло идти и речи. Всё было решено заранее, ещё в Суздале, и согласовано с другими князьями. Выполняя волю Андрея, его сын Мстислав возвёл на престол своего дядю, младшего Андреева брата Глеба. Остальные князья вынуждены были согласиться с этим. От случившейся перемены в Киеве они ничего не выгадывали, ибо Глеб и не думал расставаться с «отчим» для него Переяславлем, главным оплотом Юрьевичей в Южной Руси. Несомненно также с позволения Андрея, Глеб посадил на княжение в Переяславле своего двенадцатилетнего сына Владимира. Младший брат Глеба Михалко, примирившийся с Андреем, вероятно тогда же, получил от него Торческ — главный город в области расселения «чёрных клобуков», которым Юрьевичи владели и прежде, в годы киевского княжения их отца.

О том, как было воспринято вокняжение Глеба на Руси и за её пределами, свидетельствуют слова половецких послов, обращенные спустя совсем немного времени к новому киевскому князю: «Бог посадил тя и князь Андрей на отчине своей и на дедине в Киеве»{259}. Как видим, иллюзий на сей счёт ни у кого не было. Но нельзя не заметить, что в словах половецких послов, записанных русским летописцем, деяния Андрея — так уж получается! — чуть ли не приравнены к Божеским!

В том же марте Мстислав Андреевич вернулся обратно к отцу, — «с великою честью и славою», как пишет суздальский летописец. Эти слова приведены и в Ипатьевской (Киевской) летописи. Однако в одном из её поздних списков, так называемом Ермолаевском, они заменены другими: князь Мстислав Андреевич «поиде в Суждаль к отцю Андрееви со проклятием»{260}. Скорее всего, перед нами правка позднейшего книжника XVII века, его реакция на то, что было прочитано и переписано им в предшествующем летописном тексте. Но его слова верно отражают настроения, царившие в разгромленном и обесчещенном городе. Иначе чем с проклятием суздальское войско, равно как и войска других князей, киевляне провожать не могли. Спустя немного времени воины из Дорогобужа, участники недавнего разгрома, откажутся заезжать в Киев, ожидая от жителей неминуемой расправы. «Сам ведаешь, — обратятся они к князю Давыду Ростиславичу, также участнику недавних событий, — что есмы издеяли кияном. А не можем ехати, избьют ны (нас. — А. К.)!»{261} И эти слова, надо полагать, точно отражали отношение к ним киевлян.

Так был совершён переворот во всей истории домонгольской Руси. Прежде Киев был столицей, старшим городом Русской земли, и киевский великий князь — уже в силу того, что занимал «златой» киевский стол, — считался старейшим, первым среди остальных русских князей. Отныне этому был положен конец. «Старейшинство» было навсегда — окончательно и бесповоротно — оторвано от киевского престола, ибо новый киевский князь был заведомо младше Андрея и лишь по его воле посажен на киевский стол. Старейшим, первым среди прочих оказывался не киевский, но владимирский князь, избравший для себя заведомо «младший» город. Таким жестоким способом утверждал Андрей Боголюбский старейшинство своего Владимира над Киевом, «матерью городам русским».

Очень хорошо выразил это историк Василий Осипович Ключевский в начале прошлого века. «Андрей впервые отделил старшинство от места, — писал он: — заставив признать себя великим князем всей Русской земли, он не покинул своей Суздальской волости и не поехал в Киев сесть на стол отца и деда. Известное словцо Изяслава о голове, идущей к месту[126], получило неожиданное применение: наперекор обычному стремлению младших голов к старшим местам теперь старшая голова добровольно остаётся на младшем месте. Таким образом княжеское старшинство, оторвавшись от места, получило личное значение…» И здесь же о том, как сказалось это на судьбах собственной волости Андрея, Северо-Восточной Руси: «…Вместе с этим изменилось и положение Суздальской области среди других областей Русской земли, и её князь стал в небывалое к ней отношение. До сих пор князь, который достигал старшинства и садился на киевском столе, обыкновенно покидал свою прежнюю волость, передавая ее по очереди другому владельцу (пусть даже и своему малолетнему сыну. — А. К.). Каждая княжеская волость была временным, очередным владением известного князя, оставаясь родовым, не личным достоянием. Андрей, став великим князем, не покинул своей Суздальской области, которая вследствие того утратила родовое значение, получив характер личного неотъемлемого достояния одного князя, и таким образом вышла из круга русских областей, владеемых по очереди старшинства»{262}.

Этот решительный разрыв князя Андрея Юрьевича с традицией был замечен и книжниками XV–XVI веков. В деяниях князя они разглядели начало нового этапа русской истории — того самого, к которому причисляли и собственное время. Правда, непосредственной вехой, с которой начинался новый отсчёт русской истории, ими признавались разные события, и не обязательно разгром Киева. «И отселе наста княжение Суздальское, князем Андреем Юрьевичем, а стол великое княжение — град Володимерь», — писал под 1169 годом автор так называемой Софийской Первой летописи, даже не упоминая о походе на Киев Андреевой рати, но, очевидно, подразумевая его{263}. А автор Воскресенской летописи поместил почти те же слова под 1157 годом, сообщая ещё только о вокняжении Андрея в Суздальской земле двенадцатью годами раньше{264}. «Начало владимирьскаго самодръжьства» — так озаглавил одну из глав шестой «степени» автор Степенной книги царского родословия, московский книжник XVI века. И у него также речь шла о появлении Андрея на Владимирской земле: «И уже тогда киевьстии велиции князи подручни бяху владимирьским самодръжцем. В граде бо Владимире тогда начальство утвержашеся пришестием чюдотворнаго образа Богоматери, с ним же прииде из Вышеграда великий князь Андрей Георгиевичь и дръжавьствова»{265}. А ещё один русский книжник, автор Летописца, сохранившегося в рукописи XVII века из Синодального собрания (ГИМ. Син. № 964), посчитал ключевой «развилкой» русской истории смерть Ростислава Киевского (правда, неточно датируя её 6673/1165 годом): «В то же лето начало быти столом в Володимери Залесском, князь Андрей Юрьевич Боголюбский всеа Руси»{266}. В поздней же Густынской летописи точкой разрыва избрано именно разорение и опустошение Киева, но акценты смещены, и упор сделан не на русскую, но на последующую украинскую историю: «И отселе въпаде (упало. — А. К.) княжение Киевское, а Володимерское в Москве возънесеся. Оттоли бо московские князи над киевскими начата владети, донели же литовские князи взяли во свою власть, о нем же будет нижей»{267}. Но это, конечно, взгляд совсем из другой эпохи, исполненной жестокой борьбы за православную Украину между Московским государством и Литвой.