Андрей Боголюбский - Алексей Карпов

Кирилл же создал на его основе глубокое по содержанию и яркое по форме философское произведение, в котором рассматриваются важнейшие богословские проблемы — соотношение в человеке душевного и телесного, небесного и земного. Но вместе с тем — и проблема взаимоотношения светской и церковной властей, священства и мира. «Рай ведь — место святое, как и в церкви алтарь, — рассуждает Кирилл. — Церковь же для всех открыта… Алтарь же свят как эдемский рай, в который трудно войти, хотя и ворота незамкнутые имеет. Так был посажен хромец со слепцом у ворот стеречь то, что внутри, как приставлены и патриархи, архиепископы, архимандриты меж церковью и алтарём стеречь святые тайны от врагов Христовых, то есть от еретиков и зловерных искусителей, нечестивых грехолюбцев и неверных осквернителей»{272}. А это даёт автору возможность обрушиться с обличениями на тех, кто пытается незаконно получить сан, войти туда, куда входить запрещено, присвоить то, что не принадлежит ему, подобно слепцу и хромцу из притчи. Объектом его яростных обличений и стал «сей церковник, недостойный священства и утаивший грех свой», который «пренебрёг Божьим заветом, но ради высокого сана и славы земной взошёл на епископский стол». Намёк более чем прозрачный! Ведь слово «сей», то есть «этот», означает, что адресат послания точно знал, о ком идёт речь. «Понимайте же теперь, безрассуднейшие из сановников, глупейшие из священников! — восклицает Кирилл, обращаясь, очевидно, к покровителям упомянутого им «церковника», в том числе, получается, и к князю. — Когда поумнеете? Давший ухо не слышит ли? Создавший око не смотрит ли? Повелевающий народами не обличит ли? Поучающий человека разуму не уразумеет ли вашего заблуждения? Господь ведь постигнет обманные помыслы, как лживые, и извергнет неправедных от власти, отгонит нечестивых от жертвенника. Ибо никакой сан в этом мире не избавит от мучений нарушающих Божьи заповеди».

Если Андрей со вниманием читал «Слово» туровского епископа (а сомневаться в этом не приходится), то он не мог не разгадать скрытых в нём намёков и иносказаний. Ведь если слепец, первым задумавший покуситься на «благая» своего господина, — это Феодор, «буий во иереях», то хромец, последовавший его наставлениям и взгромоздившийся на него, — это он, Андрей. (Между прочим, антропологи, изучавшие костные останки Андрея Боголюбского, выявили следы артроза в его тазобедренных суставах. Но прямых свидетельств того, что князь действительно хромал, у нас нет.) А это значит, что он, Андрей, покрывает грехи своего епископа! Но даже если виновен не он, а Феодор, кара за содеянное постигнет обоих, и отпираться, ссылаясь на то, что он, князь, не ведал о злодеянии, бессмысленно — в этом и состоит суть притчи, рассказанной Кириллом. «Если благих дел нет в нас и нет покаянья в грехах, то в каком бы мы ни были чине, далеко от Бога мы, — растолковывал Кирилл. — Только близ сокрушённых сердцем Господь; смиренных духом — спасёт, желанья страшащихся Его — исполнит». Но относился ли к таковым владимирский самодержец?

Читая «Притчу», Андрей должен был понимать, что злодеяния «слепца» Феодора неотвратимо влекут и его к Божьему наказанию, что он, Андрей, нарушил установления и патриарха, и киевского митрополита — то есть тех самых людей, что, по Кириллу, поставлены «стеречь святые тайны от врагов Христовых» — «еретиков и зловерных искусителей». Кирилл обвинял «лжевладыку» Феодора в ереси — но это значит, что тягчайшее обвинение ложилось и на князя, покровительствовавшего «лжевладыке»! И не его ли, Андрея, стремление подчинить всё и вся своей личной власти, не его ли вмешательство в сугубо духовные дела, в духовную сферу привели к расколу Ростовской епархии? А ведь это грозило новым расколом и всей Русской церкви, только-только начинавшей выходить из очередного жестокого кризиса.

Трудно сказать, внял ли Андрей увещеваниям «второго Златоуста», и если внял, то в какой мере. Неизвестно также, какие ещё «многа посланья» от епископа Кирилла получал князь и что в них содержалось, равно как и писал ли что-нибудь в ответ сам Андрей. Он и позднее будет всё чаще настаивать на своём и всё реже прислушиваться к увещеваниям других — как духовных, так и светских лиц. Однако Феодора из своей земли он всё-таки изгнал. Больше того — предал его жестокому суду и казни. А значит, осознал пагубность своей прежней церковной политики.

О том, что предшествовало этому, мы знаем из весьма тенденциозного рассказа летописи — скорее даже не рассказа, а памфлета, направленного на осуждение «злого и пронырливого еретика» и «гордого льстеца», «звероядивого» Федорца. Но мы уже говорили о том, что Суздальская летопись времён Андрея подверглась жестокой цензуре; очень многое из неё было вымарано, оставшееся же изложено так, как это было выгодно князю. Рассказ об изгнании Феодора подан здесь как «новое чудо» Владимирской иконы Божией Матери, как ещё одно свидетельство особого покровительства Владимиро-Суздальской земле со стороны Высших сил. Собственно, именно так этот рассказ и озаглавлен в летописи:

«В то же лето чюдо створи Бог и Святая Богородица новое в Володимери городе: изгна бо Бог и Святая Богородица Володимерьская злаго и пронырливаго и гордаго лестьца, лжаго владыку Феодорца из Володимеря от Святыя Богородиця церкве Златоверхыя и от всея земля Ростовьскыя»{273}.

То есть изгнание епископа приписано здесь Богу и Пречистой, а не князю, который лишь выполнял Высшую волю. Такова была официальная версия событий. Но в какой степени она скрывала реалии того, что на самом деле происходило в Суздальской земле, мы не знаем.

Мы уже говорили о том, что нам известно очень немногое о «владыке» Феодоре. Да и это немногое далеко не всегда заслуживает доверия. Так, едва ли можно признать достоверным сообщение поздней Никоновской летописи под 1170 (1168?) годом о том, что «калугер» Феодор (напомню: по версии Никоновской летописи, «сестричич» киевского боярина Петра Бориславича) по своей воле, взяв с собой «много имения», отправился в Константинополь к патриарху, надеясь обмануть его. Поздний московский летописец так передаёт его «лживую» речь, обращенную к предстоятелю Вселенской церкви:

— Яко ныне несть в Киеве митрополита, и се аз (то есть: «и вот я!» — А. К.). Да поставиши мя!

Патриарх не поверил ему, и тогда Феодор изменил тактику, начав просить поставления в епископы, а не митрополиты:

— Яко несть ныне в Руси митрополита, и се тамо несть от кого ставитися епископом. Да поставиши мя в Ростов епископом!

И патриарх — вероятно, не столько под воздействием речей «калугера», сколько из-за богатых даров, принесённых им, — возвёл-таки его в сан ростовского владыки{274}. Но дело даже не в том, что Феодор был слишком хорошо известен в Константинополе и патриарх Лука Хрисоверг ещё в письме князю Андрею дал ему характеристику, исключающую возможность его поставления в сан. (Автор Никоновской летописи как будто различает «первого» Феодора из послания патриарха Луки и «второго», о котором идёт речь.) Приведённая московским книжником XVI века история ростовского «лжевладыки» слишком похожа на более поздние истории поставления русских иерархов в Константинополе и, в частности, историю знаменитого коломенского священника Митяя, ставленника великого князя Московского Дмитрия Ивановича, и его спутников, также надеявшихся «многим имением» склонить на свою сторону константинопольского патриарха. И можно думать, что автор Никоновской летописи сконструировал свой рассказ по образцу более близких ему по времени событий, создал своего рода исторический прецедент для суждения о позднейших поездках русских иерархов в Царьград.