Антология современной польской драматургии - Ксения Старосельская

БРАТ ПАВЕЛ ведет урок. Постоянно кто-нибудь поднимает руку, БРАТ ПАВЕЛ дает ученикам слово. Они задают вопросы, а он старается на них ответить.

МЕЛКИЙ. А гладить циклопа?

БРАТ ПАВЕЛ. Не понял.

КЕРМИТ. Ну, гонять лысого — тоже грех?

БРАТ ПАВЕЛ. Грех.

ПАХАН. А порево?

БРАТ ПАВЕЛ. Я не знаю, что ты понимаешь под словом «порево», но, по-видимому, да.

ТЕЛКА. А кореша обокрасть тоже грех?

БРАТ ПАВЕЛ. Тоже.

НАЦИСТ. А если случайно кого-нибудь пырнуть?

БРАТ ПАВЕЛ. Случайно?

НАЦИСТ. Ну, например, в автобусе?

КЕРМИТ. Или в подземном переходе, или в подъезде?

БРАТ ПАВЕЛ. Тоже.

УТЮГ. Тогда все грех?

БРАТ ПАВЕЛ. Не все.

КЕРМИТ. А целка может мне… того?..

БРАТ ПАВЕЛ. Не может!

МЕЛКИЙ. А что можно с ней делать?

БРАТ ПАВЕЛ. Ничего… Ну, то есть не совсем… Много вещей можно…

ВСЕ (ржут). Ха-ха-ха!

КЕРМИТ. Палку бросить?

БРАТ ПАВЕЛ. Нельзя…

НАЦИСТ. А чтоб в рот взяла?

БРАТ ПАВЕЛ. Ни в коем случае!

МЕЛКИЙ. Тогда все грех.

БРАТ ПАВЕЛ. Не все.

ТЕЛКА. А если кинуть лоха на сотню или больше… на штуку, две… Это же не очень большой грех? Чувак же мог потерять или по доброте отдать.

БРАТ ПАВЕЛ. Я уже сказал, это большой грех.

ПАХАН. Блядь, ну ничего нельзя.

БРАТ ПАВЕЛ. Это тоже грех.

ПАХАН. Что? Уже даже говорить нельзя?

БРАТ ПАВЕЛ. Говорить можно, даже нужно! Но выражаться нельзя.

КЕРМИТ. Эээ, а как тогда жить? Это же нереально.

НАЦИСТ. Тогда лучше зарезаться.

БРАТ ПАВЕЛ. А это самый большой грех.

ПАХАН. Ебнуться можно — даже помереть нельзя! Лучше уж быть неверующим, поменьше будет проблем.

БРАТ ПАВЕЛ. Неверующие, знаешь, где гниют? Как тебя вертухаи… того, а тут ты — как у Христа за пазухой.

Затемнение.

ФОНАРЬ сидит в келье БРАТА ПАВЛА. На потолке висит лампа и освещает его рыжую голову. На плечах ФОНАРЯ полотенце. БРАТ ПАВЕЛ включает машинку для стрижки волос.

БРАТ ПАВЕЛ. Под ноль или как?

ФОНАРЬ. А спасти ничего нельзя?

БРАТ ПАВЕЛ. Станешь скинхедом и будешь иметь полный респект у остальных.

ФОНАРЬ. Мне по хер!

БРАТ ПАВЕЛ. Поаккуратнее выражайся, это Божье место.

ФОНАРЬ. Правда?

БРАТ ПАВЕЛ. А ты не видишь? (Указывает на крест, висящий на стене, с распятым на нем Христом.) Будешь выглядеть адекватно тому, что натворил.

ФОНАРЬ. Что?

БРАТ ПАВЕЛ. Я видел фотографии. Полный отчет о преступлении.

ФОНАРЬ. Я не хотел. Так получилось…

БРАТ ПАВЕЛ. Не пизди!

ФОНАРЬ с удивлением смотрит на БРАТА ПАВЛА.

ФОНАРЬ. Вы что? Здесь же Бог… (Взглядом указывает на крест.)

БРАТ ПАВЕЛ. Вот именно! И поэтому не ври!

ФОНАРЬ. Я не вру. Я правда не знал этого чувака, но если мне девчонка сказала, что с ним надо что-то сделать, то что я мог?

БРАТ ПАВЕЛ. Надо было ей сказать…

ФОНАРЬ. Он ее ударил, надо было ему ответить, ведь женщин не бьют, верно?

БРАТ ПАВЕЛ. Если она дура, то, может быть, заслужила?

ФОНАРЬ. Это была девчонка друга.

БРАТ ПАВЕЛ. Ну и что?

ФОНАРЬ. Он пришел ко мне и сказал, что чувак ударил его девушку, и что надо его оттырить.

БРАТ ПАВЕЛ. Оттырить, значит пару синяков поставить, и все. (Состригает остатки торчащих волос. Рыжие клочья падают на пол, повторяет задумчиво, с иронией.) Оттырить… оттырить. (Смотрит на рыжего парня, который теперь, с обритым черепом, выглядит еще более юным и невинным.)

ФОНАРЬ. Я лично к этому чуваку ничего не имел, но есть же какие-то правила, скажете, нет?

БРАТ ПАВЕЛ. Да, есть еще какие-то правила в мире, а самых главных — десять. Это так просто. Одно их них — не убий!

ФОНАРЬ. Да не хотел я его убивать. Нож был так, для понта, я всегда его с собой носил, парни мне завидовали. Уважали. Я даже одолжил его таким двоим, братьям. Это их девушка, Анжелика. Не знаю которого, может, обоих…

БРАТ ПАВЕЛ. И надо тебе было ножом… из-за какой-то девчонки с сомнительной репутацией…

ФОНАРЬ. Я вроде нехило его пырнул. На ноже был след, лезвие чуть не целиком вошло. Мягкий он очень, что ли, был, не знаю. Вечером мы еще фильм посмотрели на видео, потом поиграли на компе. У кореша есть клевая игра, но кто-то пришел и сказал, что тот коньки отбросил. Бля, надо было смываться, все же видели, как я его пырнул.

БРАТ ПАВЕЛ. Ну да, ведь есть же какие-то правила…

ФОНАРЬ. Кореша сказали, что могила — ни слова, а эта овца… нельзя бабам верить. Бля… все из-за нее, на фига она с этим козлом связалась? Ну а я теперь получаюсь в каком виде? Двинулся в сторону Згожельца. Думал, как-нибудь через границу просочусь, а там, в Европе, — свобода. Где-нибудь зашифруюсь.

БРАТ ПАВЕЛ. И далеко бы ты удрал? Может, в Ливию или в Афганистан, там даже таких, как ты, любят…

ФОНАРЬ. Кто-то меня спалил. Может, и коза эта… знать бы хоть, как она выглядит. Может, и не стоило?

БРАТ ПАВЕЛ. Стоило. Сидишь теперь тут, как у Христа за пазухой. Койка, жратва, все есть. Где ты лучше найдешь?

ФОНАРЬ. Чего вы меня все время подъебываете?

БРАТ ПАВЕЛ. Не выражайся, Господь… (Показывает на крест на стене.)

Урок религии. БРАТ ФЕЛИКС читает «Цветочки» Франциска Ассизского. Его никто не слушает, все вертятся, толкают друг друга. Время от времени брат замолкает и смотрит на ребят, те на минуту успокаиваются и сидят смирно. Один только НАЦИСТ как-то необычно возбужден и все больше заводится.

БРАТ ФЕЛИКС. Святой Франциск отвечал: «Когда мы придем в обитель Святой Марии дельи Анджели, промокшие под дождем и трясущиеся от холода, покрытые грязью и обессилевшие от голода, когда мы постучимся в ворота, придет злой привратник и спросит нас, кто мы такие…

НАЦИСТ (что-то шепчет про себя). В пизду эти цветочки!

БРАТ ФЕЛИКС делает вид, что не слышит.

БРАТ ФЕЛИКС. …если мы скажем ему: „Мы двое братьев“, он ответит сердито: „Вы говорите неправду. Вы просто самозванцы, пришедшие, чтобы обмануть мир, и украсть милостыню у нищих. Уходите, я сказал!“»

НАЦИСТ становится все более агрессивным. Начинает кричать.

НАЦИСТ. Достали меня эти хреновы цветочки! Тошнит…

БРАТ ФЕЛИКС (прерывает чтение и смотрит невозмутимо на класс. Когда становится более-менее тихо, продолжает). «…если после этого он откажется открыть нам и оставит нас снаружи, беззащитных перед снегом и дождем, страдающих от холода и голода, в ночи, — тогда, если мы примем такую несправедливость, такую жестокость и такое оскорбление с терпением, без досады и ворчания, смиренно и милостиво, понимая, что привратник на самом деле знает нас…»

НАЦИСТ вскакивает. Бьет кулаком по столу. Видно, что ему хочется кого-нибудь ударить. Текст, который читает БРАТ ФЕЛИКС, выводит его из себя.

НАЦИСТ. Меня тошнит от этих блядских цветочков! Затоптать все, и конец! Блядь, взять косу, и жах!

БРАТ терпеливо ждет, давая НАЦИСТУ выпустить пар, после чего читает дальше.

БРАТ ФЕЛИКС. «…и что это по воле Бога он так говорит против нас, напиши, о Брат Лев, это есть совершенная радость… И если, побуждаемые холодом и голодом, мы постучимся вновь, позовем привратника, умоляя его со слезами открыть нам и дать приют ради любви к Богу…»

В какой-то момент в классе воцаряется тишина, слышно только БРАТА ФЕЛИКСА и НАЦИСТА.

НАЦИСТ. А на хуй эти цветки вообще? На хуй!

БРАТ ФЕЛИКС прерывает чтение, смотрит на разъяренного и мечущегося НАЦИСТА. Не реагирует на его слова. Когда тот садится, продолжает читать дальше.

БРАТ ФЕЛИКС. «…и если он выйдет еще более рассерженный, чем раньше, восклицая: „Упрямые негодники, я разберусь с ними, как они того заслуживают“ — и, взяв узловатую палку, схватит нас за капюшоны, повалит на землю, вываляет нас в снегу и будет бить нас и ранить сучками палки…»