Гербовый столб - Валерий Степанович Рогов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты не должен беспокоиться, — встрепенулся Кнып. — Я попросил метрдотеля, чтобы нас не фотографировали.
«Ах, дорогой Кнып, ты, оказывается, даже об этом побеспокоился!» — возмутился Ветлугин, а вслух произнес:
— Но разве они послушают метрдотеля?
— Пожалуй, нет, — сразу согласился тот. Но наступал: — И все-таки ты боишься, да? Мы можем уйти.
— Ну, что ты! — отринул предложение Ветлугин. — Мы останемся, потому что я уже не боюсь. Раз я здесь, то, значит, решение принято.
— Отлично! — Кнып взглянул на него проникающе. — Скажи, Виктор, почему ты не посвятил себя шахматам?
— Я тешу свое тщеславие.
— Разве это не честолюбие?
— Наверное, все-таки тщеславие. Удовлетворяюсь тем, что вижу свою фамилию напечатанной в газете. Впрочем, как и ты. — Ветлугин иронизировал.
— Не только, хотя первоначально человеческая жизнь подчинена тщеславию. Но существует потаенный смысл. Разве ты еще не распознал своего предначертания? — Кнып говорил серьезно.
— Но разве быть гроссмейстером означает, что ты постиг великий смысл?
— Нет. Просто это открывает новые возможности. Ты уже принадлежишь к избранным. Ты доказал это. Ты свободен в своем развитии. Ты теперь можешь, ибо ты должен.
— Как в Древнем Риме: что положено Юпитеру, не положено быку.
— Я не раз думал, — раздражался Кнып, — что ты, Ветлугин, не стал бы гроссмейстером, если бы занялся шахматами. У тебя прямолинейное мышление. Ты хорош в блицах, где нужна прямолинейность. Прямая линия ближе к цели. Я тебе проигрывал, потому что опаздывал со своими хитросплетениями. Надеюсь, ты не обижаешься?
— Удивляюсь! — сказал Ветлугин. — Неужели ты до сих пор об этом думаешь? Скажи лучше, занимаешься ли ты историей? Всемирной, конечно. Когда-то ты носился с фантастической идеей написать реальную историю третьего тысячелетия. Ты был убежден, что в человеческой истории существуют универсальные законы. Открыв их, ты становишься как бы провидцем. И можешь все предсказывать. И должен был, если бы мог. Не так ли?
— А ты разве оспариваешь нынешнюю всемирность жизни? Нынешнюю неразделенность мира? Или по-прежнему доказываешь приоритет национального? — жестко парировал Кнып. — Да, я чувствую себя жителем Вселенной. Конечно, в философском понимании. Я сожалею, что не открыл тех законов, о которых ты вспомнил. Но я знаю, они существуют. А не открыл потому, что увлекся новыми целями. Поверь, не менее значительными.
— В этом и состоит твой загадочный «великий смысл»?
— Если хочешь, да, — важно подтвердил Кнып.
— Нет, Кнып, космологией меня не увлечешь. Здесь много от шаманства.
— Зря, Ветлугин, ты достоин большего, — заметил тот.
У столика появилась вальяжная, улыбчивая Марина аль-Муджахиб.
— Господа-товарищи, — заявила она, — сейчас подадут диннер[4]. Метрдотель обещал, что все будет в ажуре, без лажи.
«Ух ты! — воскликнул про себя Ветлугин. — Каков лексикон! И «господа-товарищи», и «в ажуре», и «лажа». Откуда ты, подружка?»
Марина выглядела оживленной. Наверное, в предвкушении «диннера». Ее темные настырные глаза хмельно поблескивали.
— Гроссмейстер, — сказала она, — вы, конечно, много зарабатываете? Я читала, что Фишер получил миллион, когда стал чемпионом мира.
— Больше, Мариночка, но я, к сожалению, не Фишер, — отшутился Кнып.
— О, не хитрите, гроссмейстер! Ну, ладно, чужие деньги считать неприлично. А что вы все молчите? — с неприязнью обратилась она к Ветлугину. — Скажите что-нибудь.
— Пожалуйста. Откуда это? Мело, мело по всей земле во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела. — Ветлугин показал рукой на свечу. — Гроссмейстер, продолжайте.
Кнып поднял глаза к потолку:
— На озаренный потолок ложились тени, скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья.
— О, не слабо́! Это кто?
— Пастернак, — сказал Ветлугин.
— Я его мало знаю. Я люблю Есенина, — призналась Марина.
— Вы, видно, из Рязани? — спросил он.
— С чегой-то? — Она даже обиделась. — Я из Ростова.
— Учились, наверное, в педагогическом институте?
— Допустим, — насторожилась она. — А вам-то что? Хотите допрашивать?
— Зачем же? Естественный интерес. Вроде бы соотечественница.
— Ошибаешься, Виктор. Она давно космополитка, — с удовольствием вставил Кнып.
— А это еще что такое? — не поняла Марина.
— Это не обидно, Мариночка, — обворожительно улыбнулся тот, многозначительно посмотрев на Ветлугина. — Это означает всего лишь — гражданка мира.
— А-а, ну это ничего, — неопределенно промычала Марина, все же недовольная подобным определением.
Бойкий официант в атласной куртке подкатил тележку с едой. Он ловко, со скрипучим чмоком вытянул пробку из темной бутылки красного бургундского,вина — «Семь монастырских сестер». Очень церемонно, заложив руку за спину, принялся разливать по бокалам. Потом они ели и пили, в общем-то молча, лишь изредка обмениваясь несущественными репликами. Когда подали кофе, ошеломляюще ярко вспыхнул слепящий свет. Впечатление было такое, будто их вырвали из подземелья в июльский полдень. Пламя свечи дрожало желтым слабым листочком. Марина послюнявила пальцы и сжала фитиль. Листочек исчез, как в руках фокусника.
— Минут через десять начнут, — небрежно заметила она.
Полупустой ресторан к ночному представлению варьете быстро наполнялся. Весело гогоча, шли крепкие мужчины разных национальностей; суетливо поспешали розоволицые улыбчивые старики с блудливыми глазами. Первые заказывали виски; вторые — джин с тоником. Женщин практически не было. Посредине зала оставался свободным длинный округлый стол, такой, за которым привычно заседают министры — с двадцатью или более креслами. Темная полированная поверхность нетерпеливо сияла в ожидании каких-то привилегированных особ.
Обстановка все взвинчивалась. Наконец ударил, затрещал, забарабанил, завыл оркестр. Занавес подскочил к потолку, и под общее улюлюканье на сцене запрыгали, завзлетали, задергались голые ноги. Двенадцать почти обнаженных девиц визжали, вскидывали руки, вертели бедрами, трясли грудью. Подобные телодвижения, пожалуй, даже наедине с собой они не стали бы делать: постеснялись бы самих себя. Но в Лондоне, как и во всем западном мире, в тот год
