Гербовый столб - Валерий Степанович Рогов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Власовец, — тихо произнес Вдовин.
— Ш-шо? — не понял тот.
— Шкура! Меня пугать, сволочь?!
Он резко встал. В глазах — ярость.
Семенюк попятился.
— Ладно, ладно, — бубнил. — Не очень-то и боимся... испугал... — И только с расстояния злобно крикнул: — Пожалеешь еще!
Вдовин закрывал ладонью глаза. Пальцами до боли давил виски. Приступ ярости не проходил. Внутри: мерцание фиолетовых спиралей, красное полыхание. Бывшие ожоги — в полспины, на ногах — обнажились. Чужой прирощенной кожи будто не стало. Будто ее сорвали или она сама отслоилась. И до мяса, до крови, до трещин — до невыносимости! — жгло, разрывало, мутило. Так всегда случалось, когда он впадал в ярость. Когда уже терял контроль, не помнил себя.
Главное, повторял, — успокоиться. Не двигаться. Не видеть. Не слышать. Зажаться. Замолчать. Тогда ощущение содранной кожи — шкуры! — обнаженной, пылающей раны постепенно пройдет. Стоять! твердо стоять! не теряя сознания, пока на бывшие ожоги вроде бы ляжет холодная мокрая простыня, когда отпустит...
Он стоял, прикрывая ладонью глаза. Внутри продолжалось фиолетово-красное полыхание — языками, спиралью, по кругу. Но вот, кажется, начало затихать. И тогда это полыхание в черной дали выхватило маленький серобетонный бункер, который быстро стал надвигаться, разрастаясь, и в нем уже была видна та черная щель — черная полоска амбразуры... И вспыхнули каменными осколками два выстрела — выше и ниже — и от этого их, в танке, дернуло, задрало вверх, а надо чуть ближе, прямее, и снаряд тогда попадет точно, в щель, в эту черную смертельную полоску — еще газку! И тут что-то толкнуло — резко и сильно, прямо в лобовую броню, и засверкало, зашипело, и он понял, что это — фаустпатрон. Рывком куда-то в сторону: вот здесь нет! здесь! сюда! И уже броня накалилась, жар... Быстрее! быстрее! а то — конец! И он не помнил, как выскочил, как бежал, как на нем тушили комбинезон. И как непомняще, в ярости, в бешенстве, с пустой пылающей спиной, с горячими дырами на ногах побрел туда, к дзоту-бункеру, где уже толпилась пехота, расстегнул, превозмогая невыносимую боль, кобуру и, не разговаривая, дважды выстрелил. И только потом, под черным рукавом на кисти руки увидел синее: Ваня, 1922 г., Ростов н/Д. И только тогда он понял — власовец! И услышал: «Ребята, пошли от греха подальше». Он посмотрел: высокий сержант с пышными пшеничными усами — дядька, пожилой, сердитый на него...
А теперь он видел этот полутемный угол бункера, и в нем был не Ваня-предатель, а толстомордый, огромный Семенюк, не знающий, как вывернуться из своей загнанной ситуации. Он то жалко улыбался, то сверлил его колючими ненавидящими глазками, то опускал в отчаянии голову, то вскидывал ее с надеждой, молением. А он целился в него медленно и непримиримо, а кто-то хныкал сбоку, и, повернувшись, он увидел его откормленную, мягкую, красивую Любку — совсем обнаженную, мугло-белую, с распущенными золотистыми волосами, с большими нежными грудями. А рядом с ней был Толик — прозрачный, синевато-невидимый, почти бесплотный, но с ясным и спокойным лицом, над которым, как нимб, зеленела армейская фуражка. «Анатолий Никифорович, — говорил он ему, — что с вами? Что случилось?»
И тут он понял, что его трогают за плечо и говорят с ним.
— Анатолий Никифорович, что с вами? Что случилось?
Он отнял ладонь от глаз, и яркий солнечный свет пронзил его, почти ослепил; и он почувствовал, как на пылающие раны накинули наконец мокрое, холодное полотенце; боль и зуд унимались, таяли; но он ослаб, очень устал; на лбу сверкали крутые, полновесные капли пота.
Это была она — Ольга Николаевна. Обеспокоенно повторила:
— Что с вами?
Он растерялся; стеснение сковало его; виновато улыбнулся.
— Так, ничего, — сказал жалким голосом.
— Давайте посидим, — предложила она.
— Я только возьму свой улов и леску, — сказал он.
Ему нужно было прийти в себя, сосредоточиться, собраться с мыслями для общения с нею. Она ждала его. Кажется, он приходил в норму.
Они пересекли набережную. Скамейка была удобной — за стеной вечнозеленого кустарника, в тени высокого дерева.
— Что с вами случилось? — опять спросила она.
— Так, война, — односложно ответил он. Помолчав, продолжал с неожиданной для себя откровенностью: — Что-то переломилось в моей жизни, Ольга Николаевна. Мучаюсь бессонницей, кошмары снятся. Вот сегодня... Ну да ладно. Не знаю, что и происходит. Все думаю. Обо всем думаю. О жизни. Получается, что раньше вроде бы и не думал. Но такого ведь быть не может, правда? А зачем жил? И как жил? И кто я? Не представляю. Вроде бы человек. Но надо, понимаете, жить осмысленно. И чтобы не уступать тем, которые только о своем интересе пекутся. Взять хотя бы Семенюка. Вы помните его? Ну, вот. Я все думаю: почему из таких... ну из тех, кто все время изворачивается, выгоду ищет, только о богатстве мечтает... ну, в общем, почему из таких предатели получаются? Недобрые они люди... Нет, не могу толково объяснить.
— Ну, что вы, Анатолий Никифорович, я вас отлично понимаю.
— Понимаете? — удивился он. — Тогда продолжу. Так вот: они активны, во все лезут, всех учат. А мы — вроде тихие, незаметные... Как бы это объяснить? Мы вроде бы потеряли смысл жизни. Они знают, а мы нет. Понимаете? И еще: мы, выходит, не можем хороших людей защитить. Тех, которых они топчут. Вот, я Володю Грека, слесарь он у нас, знаете?
— Как же, конечно, знаю. Сын писал в дневнике, что он так увлекся строительством дельтаплана, что бросил пить.
Она грустно, устало улыбнулась.
...Какая она простая! понимающая! добрая! Почему хорошие люди должны страдать? Почему они не должны объединиться? Она ведь такая беззащитная. Почти как Володя...
— Он такой затурканный сейчас, — решительно продолжал Вдовин. — Совсем растерялся. Не знает, куда деться. А они хотят его доконать. Но разве можно это позволить? Я кое-что могу. Я, конечно, сделаю, — твердо пообещал он. — Я думаю, он пока у меня поживет. Но вот, понимаете, они все могут! На войне было просто: враг, предатель. Предатель, конечно,
