Гербовый столб - Валерий Степанович Рогов

и заживем припеваючи. Хватит нам ютиться в вонючем сарайчике вредной тетки Шуры. Пора нам жить в хоромах. И спрашивает: правильно, Веста? А та, будто все до единого слова понимает, и так уверенно: тяв! тяв!

Да-а, думаю, нашел наш Папан-до-пулла вернейший источник доходов. Вот, скажем, обучи собачку вдоль пляжей нырять, сколько она золотых колец со дна натаскает? То-то. Тысячи гражданок теряют свои обручальные кольца на юге. Да разве только кольца? А сережки? А цепочки? А браслеты? И только, значит, хочу подсказать ему эту идею, как является тетка Шура. Руки в бока и пышит гневом. Гхы‑ы...

Ты шо ж, говорит, такой-сякой, распродаешь усе, а в дом ничего не несешь? А я, выходит, должна тебя поить и кормить? Да исшо эту твою сучку? И только она помянула царевну Весту, как та из-под прилавка выскочила и цап ее за ногу. Ну, как меня. Хорошо еще, что тетка Шура ноги бинтами обматывает. Но, думаю, все равно больно. Потому что тетка. Шура как бросится с испугу бежать, а царевна за ней да с лаем. А та, значит, орет на весь базар: «Бешеная! бешеная!..» И прямо к милиционеру: «Арестуйте!» Тот, естественно, определяет: порядок нарушен. Подходит и по всей форме, козырнув, начинает строгий допрос: откуда, значит, рыба? Как откуда? — говорит Володя, а сам побледнел. Вот, мол, моя подруга, собака-царевна, наловила. А та видит такую ситуацию и хвост, и уши поджала, смирненькая.

Так, говорит милиционер, занесем в протокол: занимаетесь эксплуатацией неразумного существа. Как так неразумного? — пытается возмущаться Володя. А тот ему строго: «Помолчите, гражданин. Оправдываться будете в суде. Я сейчас следствие произвожу». Значит, так, продолжает он, есть жалоба от этой вот гражданки — и показывает на тетку Шуру, что подруга ваша, эта вот собака-царевна, которая незаконным путем опустошает рыбные ресурсы моря, а они, как известно, принадлежат народу, — бешеная. «Давно бешеная!» — встревает тетка Шура. Помолчите, гражданка, — обрывает ее милиционер, и к Володе: «Предъявите документ о состоянии собачьего здоровья». Какой документ? — спрашивает Володя, а сам уже посерел от страха. Тэ-э-эк, говорит сурово милиционер, документа, выходит, не имеется. И вопросик задает: «Значит, продавали рыбу, укушенную бешеной собачкой?» И дальше: «Это, гражданин, серьезное преступление против трудящихся и отдыхающих нашего славного города-курорта. Поэтому я вас арестовываю на месте преступления».

Ну, очередь, понятно, возмущенно галдит, раздаются крики: «Негодяй! преступник! в тюрьму его!» А милиционер хоть и молодой, но серьезный мужчина. Он этак зычно командует: «Тише, граждане! Прошу всех единодушно подписаться под протоколом». Но пока вся очередь ставила свои единодушные закорючки и давала о себе путаные сведения, я и шепчу Володе — мне все-таки дорога честь нашего передового предприятия, да и с кем чего не может случиться — в общем, шепчу: мол, беги! Ну, Володя — а некоторые думают, что он нерасторопный флегма: ошибаетесь! — хвать свою царевну и с такой прытью дунул с базара, побыстрее Борзова. Милиционер, понятно, за свисток и за ним. Ну, а я, как выбранный представитель общественности, протокольчик в карман, корзину с рыбой в руки: мол, доставлю в пункт охраны порядка, на экспертизу. Народность со мною согласна: у всех ведь дела.

Только выхожу с другой стороны базара, а за собой слышу: топ да топ. И окликают зычно: ну, конечно, пострадавшая, тетка Шура. А она мне возмущенно: «Ну и проходимец ты, Ленька! Шо ж ты нашу рыбу уволок?» Я, значит, ее мужа, можно сказать, от тюрьмы спас, и мне никакой за то благодарности. Нет, говорю, тетка Шура, так нечестно. А она: «Ну вот шо, возьми себе с килограммчик, а остальное усе возвертай». Ну я ей: «Так собака-то бешеная!» А она: «Хто это тебе сказал?» «Так ты же кричала, тетка Шура!» А она: «Э‑э, это я так, пошутила. Собачка у нас умненькая. Она стафритку за хвост ловит. — И добавляет грубо: — Давай, давай, Ленька, а то сичас и на тебя, ворюгу, милиционера наведу!» Пришлось отдать. Нет, с этими папан-до-пуллами лучше не связываться».

Вспомнив эту очередную историю про Володю Грека из репертуара Семенюка, Вдовин почувствовал, как в нем зреет раздражение. Действительно, сколько же можно измываться над Володей? Правда-то совсем другая: ставриду наловил сам Семенюк. С лодки, на самодур[3], как раз шли косяки. Пятьсот семьдесят шесть штук поймал! Но сам продавать не захотел. Нанял Володю. А того чуть не арестовали: документы на продажу Семенюк по жадности не оформил. А вот то, что четверть корзины присвоила себе тетка Шура, пожалуй, правда: умеют друг друга за горло брать...

А Семенюк все же негодяй! Как стал отщипывать от торговой фирмы тетки Шуры, так и предал Володю. Заискивает перед этой бессовестной бабой. Чего устроили? — лишили человека зарплаты! Да разве не запьешь тут? Володя правильно поступил, что порвал с этой мерзавкой и с этим шакалом. Но почему же он, Вдовин, не знал обо всем этом? Ах, после той черной вести ему все стало безразлично. А так в общем-то нельзя. Как это допустить, чтобы Володю отправили на принудительное лечение?! Да и что это за фигура такая новая — Андрей Трофимович? Вникнуть в суть дела — времени у него нет. Куда же это он спешит? Разоблачу я их! На следующей неделе собрание, и я им все выскажу! Долго не опомнятся...

— Так, слушай, Толя, крабами-то, оказывается, выгоднее торговать, чем рыбкой, — заводит себя на хохмачество Семенюк. Нужно ему, обязательно нужно уломать Вдовина: согласится, так и всю неделю оттрубит. У него же, кроме машины, никаких интересов нет. Ограниченный человек, без размаха. Одно слово: водитель! — Краб-то каждый по рублю, а то и полтора. А этой-то, длинноухой, все равно что крабов, что рыбу таскать.

— Ладно, кончай трепаться.

— Строг ты, что-то сегодня, Толя. Однако эти папандопуллы, точно тебе говорю, в миллионеры стремятся, — опять хохотнул Семёнюк.

— Это ты сам стремишься.

— Ну, мне до этого далеко. Так что, договорились?

— Нет. Не буду я тебя подменять. А Володю травить брось! Понял? Это я тебе говорю, Вдовин.

Семенюк стоял ошеломленный: как, ему отказывают?! И по мере осознания того, что отказ твердый, его мстительную душу наполняла злоба.

— А кто ты такой, Вдовин? Герой, тоже мне! Твое геройство всем известно. Тебя под трибунал надо. Вымолил себе прощение. На коленях!