Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пишу я Вам это, потому что увидел: правда, у нас есть какое-то застрявшее звено, которое заставляет нас иногда сталкиваться. Это и есть фамилия…
Совершенно не думая изменять линии своего поведения, которая компрометирует Ваших детей, я прошу Вас переменить моё имя на более удобное для Вас, ибо повторяю, что у меня есть сёстры и братья, которые носят фамилию, одинаковую со мной, и всякие Ваши заявления, подобные тому, которое Вы сделали Сахарову, в семье вызывают недовольство на меня и обиду в том, что я доставляю им огорчение тем, что даю их имя оскорблять такими заявлениями, как Ваше.
Прошу Вас, чтоб между нами не было никакого звена, которое бы давало Вам повод судить меня, а мне обижаться на Вас: перемените фамилию Тани без всяких реплик в мой адрес, тем более потому, что я не намерен на Вас возмущаться и говорить о Вас что-нибудь неприятное Вам».
Есенин не собирался ни каяться в своей разгульной жизни, ни менять её на другую. Но объяснение с бывшей супругой разворошило в нём прошлое, разбередило душу. И не ему ли мы обязаны рождением следующих строк поэта:
Грубым даётся радость.
Нежным даётся печаль.
Мне ничего не надо,
Мне никого не жаль.
Жаль мне себя немного,
Жалко бездомных собак.
Эта прямая дорога
Меня привела в кабак…
В профилактории Есенин находился на особом положении: отдельная комната, особое внимание медицинского персонала, интерес к нему многих. Отвечая на заботу врачей и сестёр, Сергей Александрович устроил для них вечер, на котором читал стихи. Ф. Гущин, работник профилактория, вспоминал:
– В один из последних дней декабря, когда на дворе бушевала метель, собрались мы в тёплом и уютном зале лечебницы, и Есенин начал читать свои лирические произведения. Неожиданно погас свет, но голос чтеца продолжал звучать, а наши взоры оставались прикованными во тьме к тому месту, где продолжал стоять поэт. Вот одна из медсестёр задорно крикнула: «Москву кабацкую!» Есенин прочёл и её. Аудитория, очарованная замечательным мастерством чтеца, громом аплодисментов сопровождала каждое стихотворение.
В профилактории Сергей Александрович начал работу над статьёй «Россияне». Симптоматичен её зачин:
«Россияне!
Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни, чем время, в которое мы живём. Тяжёлое за эти годы состояние государства в международной схватке за свою независимость случайными обстоятельствами выдвинуло на арену литературы революционных фельдфебелей, которые имеют заслуги перед пролетариатом, но отнюдь не перед искусством.
Выработав себе точку зрения общего фронта, где всякий туман может казаться для близоруких глаз за опасное войско, эти типы развили и укрепили в литературе пришибеевские нравы.
– Рр-а-сходись, – мол, – так твою так-то! Где это написано, чтоб собирались по вечерам и песни пели?
Некоторые типы, находясь в такой блаженной одури и упоённые тем, что на скотном дворе и хавронья сходит за царицу, дошли до того, что и впрямь стали отстаивать точку зрения скотного двора».
Анализируя общее положение в отечественной литературе, Есенин сделал кардинальный вывод: «пролетарскому искусству грош цена».
В конце января Есенина выписали из профилактория, а 9 февраля он был уже в Шереметьевской больнице (ныне Институт скорой помощи имени Н.В. Склифосовского) – сильно поранил руку. Рана была большая и глубокая, повреждены связки[97]. Но через неделю стало ясно, что опасности для жизни нет, и Сергея Александровича стали готовить к выписке. Тогда Бениславская обратилась к Г.М. Герштейну, наблюдавшему Есенина, с просьбой ещё подержать его в больнице, так как условия там были хорошие, а в Брюсовский зачастила милиция по старым делам поэта.
«Вообще в Шереметьевской больнице было исключительно хорошо, несмотря на сравнительную убогость обстановки. Там была самая разнообразная публика, начиная с беспризорника, потерявшего ногу под трамваем, кончая гермафродитом, ожидавшим операцию. Сергей Александрович, как всегда в трезвом состоянии, всеми интересовался, был спокойным, прояснившимся, как небо после слякотной серой погоды. Иногда появлялись на горизонте тучи, после посещения Сергея Александровича его собутыльниками, кажется умудрявшимися приносить ему вино даже в больницу. Тогда он становился опять взбудораженным, говорил злым низким голосом, требовал, чтобы его скорей выписывали».
Есенин, сблизившись с Бениславской в конце сентября, уже поостыл и думал о том, как и куда уйти от неё. Обнадёживающую весть по этому вопросу принесли ему А. Берзинь и М. Ройзман: «В то время Сергея очень мучили жилищные условия, и вопрос об отдельной комнате был для него самым насущным. В этот день выяснилось, что у него будет отдельная комната. Это успокоило его».
Анна Абрамовна родилась в семье псковских крестьян Фоломеевых. Фамилию Берзинь получила от мужа, который в 1917 году был комендантом Московского Кремля. Она профессионально занималась издательской деятельностью, была редактором отдела массовой литературы в Госиздате. Имела связи в высших советских кругах. Заботливая и внимательная, Анна Абрамовна умела проявить волю, жёсткость и настойчивость. Друзья Есенина очень надеялись на её благотворное влияние на поэта.
Оберегая любимого от алчущей оравы его лжедрузей, Бениславская с помощью А. Берзинь устроила перевод Сергея Александровича в Кремлёвскую больницу. Там он написал стихотворение «Годы молодые с забубённой славой…», в котором отразил свой сегодняшний день:
Встал и вижу: что за чёрт – вместо бойкой тройки…
Забинтованный лежу на больничной койке.
И заместо лошадей по дороге тряской
Бью я жёсткую кровать мокрою повязкой.
На лице часов в усы закрутились стрелки.
Наклонились надо мной сонные сиделки.
Наклонились и хрипят: «Эх ты, златоглавый,
Отравил ты сам себя горькою отравой.
Мы не знаем, твой конец близок ли, далёк ли, –
Синие твои глаза в кабаках промокли».
В Кремлёвской больнице Есенина навестили журналистка Я.М. Козловская и писательница C.С. Виноградская. Последняя вспоминала:
«Есенин рассказывал про Шереметьевскую больницу, где ему полюбился какой-то беспризорный, хорошо распевавший песни, потом стал стихи читать. Последним он прочитал стихотворение “Годы молодые с забубённой славой…”.
Он не читал его, он хрипел, рвался изо всех сил с больничной койки, к которой он был словно пригвождён, и бил жёсткую кровать забинтованный рукой. Перед нами был не поэт, читающий стихи, а человек, который рассказывал жуткую правду своей жизни, который кричал о своих муках.
Ошеломлённые, подавленные, мы слушали его хрип, скрежет зубов,
