Здравствуй, племя младое, незнакомое! - Коллектив Авторов

Вдруг дверь отворилась, и в комнату вошла Сашина бабка, маленькая, худая и морщинистая, в очках с толстыми стеклами:

– Сашенька, ты спички не видел? Куда-то я их задевала, найти не могу. А я хотела вам, ребятки, кашки разогреть, хвать-похвать, а спичек нету! Ох, старость не радость, ничего не помню, где чего положила...

– Иди, старая, отсюда, – грубо крикнул Саша, спрятав спички, – не видишь, что ли, что мы здесь играем! Не видел я твоих спичек!

– Иду. Иду, солнышко мое, не кричи только так, горлышко сорвешь, снова болеть будет...

И, шаркая ногами, бабка ушла, тихо притворив за собой дверь.

– Вот всегда так! – проворчал Саша. – Только разыграешься, а она лезет, мешает.

Мишку удивило и даже покоробило Сашино отношение к родной бабке.

– А что ты с ней так...

– А как еще с ней обращаться?! – раздраженно воскликнул Саша. – Вечно лезет не в свои дела, да и вообще, ей давно пора на тот свет! Да и мать тоже хороша: притащила ее из деревни! Зачем она нам здесь нужна? Только продукты переводит!

Саша подошел к двери и закрыл ее изнутри на крючок.

– Это чтобы старая дура не совалась сюда, – пояснил он. Ничего себе, подумал Мишка, у них в команде никто из ребят не позволял себе так говорить о родственниках. А мать еще заставляла его дружить с этим Сашей, говорила, что от него Мишка хорошего наберется.

– Ладно, ну ее, эту бабку-косолапку, – сказал Саша, – давай играть... Так вот, били, били они его, а он никак говорить не хочет! Ах так, сказал их генерал, а ну-ка, казните его, чтобы другим неповадно было!

– А в это время... – прервал его Мишка, которому было жалко попавшего в беду бойца, – вдруг выскакивают наши партизаны и освобождают солдата...

– Нет! Нету партизан. Никто его не освобождает. А немецкий генерал говорит: «Давайте мы его сожжем на костре!» И все немцы закричали: «Давайте, давайте!»

С этими словами Саша чиркнул спичкой и поднес пламя прямо к ногам распятого на кресте солдата. Пластилин, издавая неприятный запах, начал плавиться, ноги бойца оплыли, а потом занялись огнем с едким черно-серым дымком.

– А он кричит: «Ой! Больно! Ой, не могу, ой, потушите, ой, простите меня, я вам все расскажу!» А немцы говорят: «Нет, нам ничего от тебя больше не нужно... и не надо нам твоих рассказов... вот помучайся-ка...»

Голос у Саши дрожал, срывался на зловещий шепот. Он, не отрывая глаз от горящего солдата, лихорадочно нашарил в коробке еще одну спичку, поджег ее и начал водить пламенем по животу, груди и голове бойца.

– Вот тебе, вот тебе... – приговаривал он, оскалившись и тяжело дыша.

– Что ты делаешь! Перестань! – вскричал Мишка, у которого от боли, которую испытывал сжигаемый пленный красноармеец, и от тошнотворного запаха горелого пластилина вдруг перед глазами поплыли красные круги.

Он вырвал пылающего солдата из рук Саши и заметался по комнате, не зная, как унять огонь. Он пытался задуть пламя, но ничего не получалось. Тогда он обеими руками крепко сжал горящего пластилинового человечка в руках и стал быстро-быстро раскатывать обжигающе-плавленую, капающую между пальцев черную пластилиновую массу.

Лицо Саши исказилось:

– Дурак! – гневно вскричал он. – Ты испортил мне всю игру! Его надо было сжечь до конца!

Тогда Мишка, крепко сжав в горящих кулаках то, что осталось от казненного солдата, изо всех сил размахнулся и ударил Сашу в лицо. Потом еще и еще.

– Вот тебе, фашистская гнида! Вот тебе, гад, мучитель! – кричал он, всхлипывая, и слезы ненависти, отвращения и боли застилали ему глаза, а к горлу подступал рвотный комок. Он уже смутно видел перед собой разбитое в кровь лицо Саши Гришина, но продолжал исступленно бить, и от каждого удара в ненавистное лицо ему как будто бы становилось легче:

– Чтоб ты сдох, тварь поганая! Вот тебе! Вот!!!

А в это время в дверь с той стороны ломилась бабка, которая испуганно верещала:

– Ой, люди добрые, помогите! Ой, убивают! Ой, да что же это делается! Сашенька, солнышко мое! Ой, караул!!!

Немного придя в себя, Мишка заметался по комнате, сшибая стулья, потом скинул с двери крючок, пригнувшись, ловко проскользнул мимо бабки и помчался по лестнице вниз. Тут его страшно вырвало: он так и вылетел из дверей подъезда с широко открытым ртом и летящей впереди него струей рвотной массы...

Мишка долго бежал, пока не очутился «во рвах» около ручья в самой чаще диких зарослей бузины. Здесь он просидел до темноты. Обожженные руки очень болели, и он мазал ладони влажной землей, что на какое-то время приносило облегчение. Костяшки пальцев были сбиты в кровь, и он языком зализывал раны. В голове была звенящая пустота и предчувствие большой беды. Кто он, Мишка, теперь? Никто. Изгой. От команды он ушел. С этим розовым садистом, конечно же, никакой дружбы и быть не может. Какой страшный человек этот Саша Гришин, думал Мишка, он с таким удовольствием жег этого пластилинового солдатика, а если бы ему дали волю и возможность, он мог бы сжечь и настоящего человека...

Вечером, когда он пошел домой, около колонки встретился Юрка Труба, который, с жадным интересом разглядывая Мишку, сказал:

– Ты где был? Тебя все ищут. Отец твой с ремнем выходил. Ох, и будет же тебе дома! Саши Гришина мать и бабка приходили к твоим жаловаться. Сказали, что будут заявлять в милицию!

Вид у Юрки был очень довольный, и Мишка еще острее почувствовал свою неполноценность. Вот стоит Юрка, у него все хорошо, он в команде, и дома его никто не ждет с ремнем, руганью и нотациями. И завтра у него все будет хорошо, и послезавтра. А у меня жизнь кончена... Никакого просвета.

– Да... здорово ты влип! – злорадно заключил Юрка. Мишка не нашелся что ответить и только неопределенно махнул рукой: мол, будь что будет!

... Дома ему действительно крепко досталось. Отец отходил его ремнем, а мать еще долго мытарила душу, плача и причитая:

– Господи, да за что же мне такое наказание Господнее! У всех дети, как дети, а этот – как выродок рода человеческого! Только шлындать, хулиганить и драться! Бандит какой-то растет, других слов у меня нету! Ну, погоди, ты у меня попляшешь! Ты у меня на улицу больше вообще не выйдешь! Не умеешь себя вести – сиди дома! Такого мальчика изуродовал! Да ты его мизинца не стоишь, бандитская твоя рожа бесстыжая!

Отец, сурово вздыхая, молча сидел на своем любимом табурете у окна на кухне и дымил папиросой.

Страдая телом и душой, Мишка мрачно сидел на продавленном диване и, уставившись в стену, вполуха слушал мать. На душе было пусто и горько. Ну и пусть, думал он, пусть они защищают этого разлюбезного им Сашу Гришина! И ведь они меня даже не захотели выслушать. Вот что самое обидное! Все они заранее решили, что я виноват!

Ну и ладно. Раз так, теперь я вообще вам ничего не скажу. Воображение рисовало перед Мишкой одну картину мрачнее другой.

Хорошо было бы, например, замкнуться в себе и перестать вообще со всеми разговаривать... или вдруг совсем онеметь. Зачем общаться с таким жестоким и несправедливым миром? Вот тогда они все попрыгают! И Мишка представил себе, как родители, родственники, учителя, соседи пытаются добиться от него хоть словца, а он только смотрит на них широко раскрытыми трагическими глазами и молчит...

Или вот начнется вдруг война, придут снова немцы, или там американцы, и назначат этого Сашу Гришина старостой. Вот тогда все вы и ахнете. А я уйду в партизаны или подпольщики, совершу много подвигов, и все будут говорить, мол, ах, как же мы были не правы! Саша Гришин оказался таким подлецом, а Мишка – герой! Ах, зачем же мы его все время ругали и всячески угнетали!

А потом я подстерегу этого Сашу Гришина и, как в «Подвиге разведчика»: «Именем советского народа! За слезы наших матерей! Приговор привести в исполнение немедленно!»

А он: «Прости меня, отпусти, я больше не буду...»

А я: «Как пленных бойцов Красной Армии на кострах сжигать, так тут ты первый, а как отвечать за свои гнусные дела – так „простите“?

А он тогда заплачет, упадет на колени, поползет ко мне: «Ой, не убивай!»

А я скажу: «Встань, повернись лицом к своей смерти, гад!»

Или нет... Меня поймают фашисты, будут мучить, а сильнее всех будет мучить их прихвостень – Саша Гришин. Вот тогда родители попомнят, как наказывали меня из-за него. И скажут: «Миша был очень умным мальчиком, и он сразу, еще тогда, в мирное время сумел распознать врага. А мы – не сумели!»

А потом в город ворвутся наши и спасут меня...

Или нет... Пусть Саша Гришин замучит меня до смерти. А когда придут наши, то я буду лежать в гробу, бледный, с гордым и отрешенным лицом, и все будут плакать и говорить: «Ну как живой...»

Вот тогда-то и родители поймут, каким на самом деле был их сын и как они неправильно относились к нему при жизни... Только ему уже тогда будет все равно!

Представив себя лежащим в красном гробу и боевых товарищей с суровыми лицами, которые сжимают в руках оружие и клянутся отомстить за убитого друга, плачущих родителей и все такое прочее, Мишка сам не выдержал и от жалости и мрачной красоты такой картины вдруг громко всхлипнул.