Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

– Да, я не могу пожаловаться на женщин, черт возьми!.. – повторял дядя с апломбом, когда тетки не было в комнате. – Вся сила в характере. Нужно уметь покорить женщину – в этом весь секрет. Павел Казарин умел пожить… хе-хе!.. Учись, Платон, у старика, если желаешь себе добра. Нужно себя держать с женщиной так, чтобы она всегда немножко тебя боялась… Это, по крайней мере, мое правило!..

Дядя как-то особенно гадко прищуривал левый, косивший глаз и слащаво улыбался, показывая кривые зубы. Сказать кстати, мне иногда кажется, что и я начинаю хвастать, как дядя, вспоминая свое прошлое, но ведь я никогда не был женат и мне некого обманывать, а в этом единственное преимущество всех старых холостяков.

Итак, мы сидели с дядей в городском саду и любовались прямо из своей беседки чудным закатом солнца. Сквозь редкую сетку деревьев проступала необъятная даль Волги, тонувшей в серовато-фиолетовых тонах горизонта; по блестевшей, как серебро, водяной шири ползли букашками пароходы, а лодки походили на те черные точки, какие оставляет на зеркалах муха. Левый волжский берег уходил из глаз низкою равниной, точно громадный ковер, который в Волгу спускался желтою причудливою бахромой, – это были волжские отмели, такие красивые издали и такие печальные вблизи. В красоте Волги есть что-то ленивое и недосказанное, чувствуется какая-то скрытая сила, но вместе с тем на меня эта река производила всегда немножко грустное впечатление, точно проголосная русская песня; именно – красавица Волга разливается по русским равнинам, как проголосная песня, – более удачного сравнения не умею подобрать. По правому гористому берегу лепились городские домишки со своими яблоневыми садиками, а ближе к нашему саду вставали каменные хоромины, стеснявшие старинную красную церковь с пузатым куполом и почерневшими крестами. Такая же церковь стояла под горой, у самых пристаней, где вечно шла рабочая суета и люди ползли в гору и с горы, как муравьи.

Собственно говоря, я вижу отчетливо именно теперь эту картину Волги, повитую радужною дымкой и расцвеченную розовыми огоньками заката, переливавшимися в воде живой дрожью, а тогда я больше смотрел на гулявшую публику, т. е. на женщин. Вот ходят по липовой аллее две сестры Хвостинския, черноглазые и румяные – это из бедных помещиц, проживавших в городе последние крохи; вот курносая штабс-капитанша Черепанова, за которою всегда тянется хвост провинциальных кавалеров; вот дочь исправника, сентиментальная голубая девица, вот шустрая поповна, там чиновничьи дочери, купеческие – много их, и многие из них мне нравились. Что же, все славные девушки, и я зимой танцевал с ними до упаду. Некоторые, побойчее, смело заглядывали в нашу сторону и чуть-чуть улыбались, отвечая на мои поклоны, хотя бедный дядя принимал эти улыбки по своему адресу и совсем закрыл свой косой глаз для большего эффекта. Э! черт возьми, хорошо в двадцать шесть лет, когда весело от всяких пустяков…

– Ты разве с ней знаком? – шепотом спрашивал меня дядя, указывая прямым глазом на проходившую мимо нас дочь откупщика Быкова.

– Да… немножко…

– Э, да ты плутишка, как я вижу! Хе-хе… Недурна штучка!.. Я люблю белокурых, у них такая нежная кожа… Черт возьми, не будь я женат, я не дал бы спуска этой крошке. Ведь у ней миллион, плутишка… Пойми и не зевай. Миллион!..

– Говорят…

– Это верно, как в аптеке. Смотри, ухаживай за ней посильнее – смелость города берет. А это кто с ней шел, ну… молодой человек в цилиндре?..

– Это мой хороший друг, доктор Клейст… Он недавно только сюда приехать.

– Ага… Послушай, Платон: ты глуп. Извини за откровенность, но старик-дядя желает тебе добра. Ты, Платон, дурак… Будь я на твоем месте, клянусь тебе всем святым, я на выстрел не подпустил бы к ней не только своего друга, доктора Клейста, но родного отца.

Эта петушиная храбрость дяди меня рассмешила, но я ничего не ответил расходившемуся старику.

– А вот доктор Клейст умнее тебя, – не унимался дядя, залпом выпивая стакан вина. – Да, он далеко пойдет. Доктор не теряет напрасно времени, и голову отдаю на отсечение, что он у тебя под носом женится на этой барышне Быковой.

– Что же, пусть женится, – я буду у него на свадьбе шафером.

– Дурак!..

– Да ведь вы сами же говорите, что у Быковой миллион, а у меня ничего нет – какая же это пара?..

– Вздор… Если у человека ничего нет, значит, и нужно отыскать такую дуру, у которой много. Притом, эта Быкова совсем не дурна… наконец у такой молоденькой девушки и такой роскошный бюст, – о, это много обещает! Поверь, я знаю толк в женщинах…

Барышня Быкова опять проходила мимо нашей беседки, и я толкнул дядю локтем, чтоб он замолчал. Доктор Клейст, действительно, вел серьезную атаку и выступал перед своею дамой как-то петушком, а она улыбалась и чертила по песчаной дорожке своим свернутым зонтиком. Признаться сказать, это глупое ухаживанье меня задело за живое, да и слова дяди, против желания, произвели свое впечатление. Вы, конечно, знаете то особенное самолюбие, когда подходишь к женщине и знаешь, что она видит только одного тебя, а остальные мужчины больше не существуют для нее… Да, черт возьми, Платон Казарин имел успех у женщин и теперь расплачивается за эту мелкую монету счастья своим одиночеством.

Через пять минут я уже был около m-lle Быковой и чувствовал, как ее маленькая ручка крепко пожимает мою, а в серых, немного детских глазах плавают те искорки, которые красноречивее целой ученой библиотеки. Доктор Клейст был уничтожен и жалко плелся в хвосте, а дядя сидел в своей беседке и хихикал самым торжествующим образом.

– Отчего это вас так давно не видно?.. – спрашивала меня m-lle Быкова, делая задумчивое лицо.

– Много было занятий, Агния Ефимовна…

На ней было широкое шелковое платье и кринолин, как тогда носили. Теперь смешно смотреть на эти моды, когда дамы походили на капустные вилки́, поставленные кочном вверх, но всякая мода хороша для своего времени, и мне нравилось платье моей дамы, и надвинутая на уши широкая, загнутая чепчиком, соломенная шляпа, и пестрый зонтик с шелковою бахромой, и серьги в ушах.

– Иди, я тебя поцелую, плутишка, – говорил мне дядя, когда я вернулся в беседку, проводив m-lle Быкову до ее экипажа. – А твой друг, Клейст, в каких дураках остался… Ха-ха!.. Нет, я не желал бы быть на его месте.

III

Молодость глупа, глупа тою счастливой молодой глупостью, которая скрывает пред ней все прорехи, дыры и живые нитки нашей жизни.

Наступила зима. Волга замерзла под толстым слоем сковавшего ее льда.