Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

только одно, именно, что этот ненавистный зонтик очутился как-то у нее в руках и что она его сломала. Да и другие не успели заметить, когда она успела выскочить из своей будки.

– Вы… вы не смеете его бить!.. – задыхавшимся голосом шептала Настасья Ивановна: ей казалось, что она кричит на весь вокзал. – Да, не смеете… Вы – гадкая, гадкая…

В первый момент m-me Люся совершенно растерялась и даже закрыла инстинктивно лицо руками; ей казалось, что выскочившая точно из-под земли сумасшедшая девчонка хочет ударить ее именно по лицу. Может быть, так бы и случилось, если бы не подбежал не растерявшийся Хайбибула и не удержал Настасью Ивановну за руку.

– Барышня, оставь… ух, нехорошо! – говорил Хабибула, стараясь увести вырывавшуюся из его рук девушку.

– Оставьте меня… Она злая… она хотела его ударить по лицу… – повторяла Настенька с истерическим смехом.

– Говорят: оставь… – сурово повторял Хайбибула. – Говорят… Ух, нехорошо.

Появление жандарма изменило сразу всю картину. M-me Люся с вызывающим видом заявила ему:

– Эта… эта особа хотела убить меня, то есть ударить зонтиком. Удивительно милые порядки на вашей железной дороге… Порядочной женщине нельзя показаться…

– Извините, сударыня, а это уж начальство разберет… – с жандармскою вежливостью ответил жандарм. – Сейчас составим протокол, а там уж все разберут. Очень просто…

При слове «протокол» m-me Люся грозно посмотрела на Жоржика и, указывая глазами на Настеньку, прошипела:

– Вот до чего вы довели эту несчастную жертву вашего темперамента… да. Любовный дуэт разрешается полицейским протоколом… Очень мило вообще. Господин жандарм, я попрошу вас составить протокол и записать все, все, записать с самого начала…

Когда жандарм повернулся к будке, Хайбибула предупредил его:

– Не беспокойся… Он помирал.

Но старик ошибся. Девушка была только в обмороке. Хайбибула перенес ее на руках, как ребенка, в жандармскую комнату, куда был вызван до телефону железнодорожный врач.

– Скажите, пожалуйста, какие нежности. – возмущалась m-me Люся и, обернувшись в сторону Жоржика, прибавила: – Вот полюбуйтесь вашей жертвой…

Но – увы! – Жоржика уже не было. Он воспользовался моментом суматохи и незаметно скрылся.

Настасья Ивановна пришла в себе только на своем чердаке. Она лежала у себя на кровати, прикрытая стареньким пледом, заменявшим ей одеяло. Она только сейчас испугалась, напрасно стараясь припомнить что-то ужасное, что случилось сегодня. Впечатление этого ужасного оставалось в сознании смутно и неясно. Что-то она такое сделала, около нее было много народа, на нее кричала какая-то дама, потом ее вел домой по парку Хайбибула… Она едва тащилась и несколько раз должна была отдыхать, а Хайбибула совал ей в руку какой-то пряник и повторял:

– Ешь, все пройдет… Ух, нехорошо…

Дешевый, совершенно черствый пряник лежал сейчас на столе в качестве вещественного доказательства, и благодаря ему Настасья Ивановна постепенно восстановила выпавшие из памяти подробности всего случившегося. Ах, какая была противная эта дама с зонтиком… Бедный Жоржик, зачем он знакомится с такими ужасными женщинами? Она хотела его ударить по лицу…

– Противная… гадкая… – шептала Настасья Ивановна, переживая снова ужасную сцену.

Закрыв глаза, она видела больше, чем случилось. Да, она ударила зонтиком эту злющую бабу, сорвала с нее шляпу, толкнула громадного жандарма прямо в грудь и т. д., и т. д. Расстроенное воображение работало с особенною яркостью, и девушка сжимала свои худенькие кулачки, угрожая, по-видимому, врагу. Настасья Ивановна больше не плакала и лежала с сухими холодными глазами, убитая, уничтоженная, жалкая. Временами она даже улыбалась и начинала думать вслух.

– Разве такие девушки, как я, имеют право любить?.. Это могут делать совсем другие девушки, те, которых воспитывают нарочно для этого… Да, их для этого откармливают, как индюшек, для этого их одевают, для этого чему-то учат, а поэтому они и делаются такими смелыми, веселыми, красивыми… А девушки, у которых всего и света в окне, что какая-нибудь голодная и больная тетка, – таким нечего об этом и думать… смешно и глупо думать… Прощай, Жоржик!..

Настенька больше не показывалась в своей будке, и Федору Егорычу пришлось самому бегать с газетами по платформе. Содержатель фруктовой лавки, с которым они ходили иногда в трактир пить чай, сочувствовал приятелю и жалел его.

– Подвела тебя стрекоза-то, Федор Егорыч! Вот даже как подвела… Долго ли было потерпеть до конца сезону, а она вон какую штуку отколола.

Федор Егорыч не роптал, хотя и принимал это сожаление, как нечто заслуженное. Он всегда полнил, что он добрый человек, и отвечал фруктовщику, точно оправдываясь именно в этой своей доброте:

– Что уж тут поделаешь, то есть, скажем, касаемо всех стрекоз… Неочерпаемый их угол в городе Санкт-Петербурге, и все на один фасон: глядеть – как будто и человек, а у всех кость жидкая. Вот на место Настеньки сейчас двадцать таких-то явились, выбирай любую да лучшую, а цена всем одна… Хотят свой хлеб есть, а того и не понимают, что белый-то хлеб на черной земле родится.

Фруктовщик тоже был не злой человек и не мог не пожалеть бедную стрекозу.

– Трудно им, которые ежели немного с благородством… Горничной хорошей – и того не выйдет, не говоря уж кормилках и тому подобном.

«Стрекоза» исчезла с вокзала, и это событие осталось совершенно незамеченным. Так же гуляла праздная дачная публика, так же играла по вечерам музыка, так же старый Хайбибула какими-то жадными глазами выискивал в толпе знакомых хороших господ, которые могли понимать настоящую службу, и т. д. Куда девалась Настасья Ивановна? Никто этим не интересовался и никто этого не знал. Ее место в будке заняла другая «стрекоза».

1900

Между нами

I

Говоря между нами, мне нынче стукнуло ровно сорок шесть лет… и я остался старым холостяком, который по вечерам подолгу сидит один у камина, как старый кот. У меня есть и настоящий кот, который греется у огня вместе со мной. Это настоящий философ, хотя из скромности и прикрытый кошачьею шерстью. Старый плут отлично понимает меня, хотя и притворяется. Это самый упрямый эгоист из всех философов и постоянно находится в созерцательном настроении.

– Ну что, Васька, плохи дела?.. – говорю я иногда.

– Э, все равно, плевать!.. – мурлычет мой философ. – Не стоит, знать, Платон Васильевич…

В подтверждение своей мысли старый плут сладко жмурится и даже подбирает под себя свой хвост. Я знаю, что этот хвост конфузит мохнатого философа. В самом деле, давно ли этот хвост был такой пушистый, а теперь вытерся, вылинял и сделался таким тощим! Ни одна кошка не заинтересуется таким гадким хвостом, и ничего больше не остается, как только скромным образом спрятать его под себя. «Э, не стоит, знать…