Узнай себя - Владимир Бибихин

 [≈ 1979]

Не от любопытства же у тебя, прости Господи, вопросы; не из подражания же Хайдеггеру и его «вопрошанию, нашему благочестию» ты с детства ничего и никого ни к чему не приговаривал кроме себя. Ни в коем случае это никакой не «поиск», не отвратительная «пытливость», исследовательская установка. Просто за каждой вещью прячется присутствие Бога, каждая еще неизвестно что такое с этой своей таинственной стороны, каждая может еще неожиданным образом раскрыться, и если что постепенно закрепляется, то только знание, как самому лучше вести себя, не с той целью чтобы кому‑то угодить или что‑то исполнить, а для того чтобы выставить себя полнее, выступить открытее в такое положение, где рыбе лучше, где как она глубокую воду ощущаешь присутствие неведомого.

 [≈ конец 1979]

Надрыв. Не обязательно вовсе писать, когда он случился, какая тяжесть событий привела к последней панике, какая тревога замучила. Крик ужаса, отчаяния перевести в размеренный ритм, выразить испуганное сердцебиение тем, что никак его не выразить, ничем. Нуль на месте человеческой страсти, нуль на месте стона, визга, бешенства от пробегающих, канущих в вечность минут, мгновений, положений, падений, которые навсегда и безвозвратно ушли. Дать им уйти и дать сказаться своему ужасу перед ними в безмятежности, в наивной самозаконности того, что делаешь, пишешь. Вот обоснование искусства и его смелостей. За ними стоит убитый человек, это плач по близкому (себе), обращенный к близкому.

 [≈ конец 1979]

Тем, что в речи избегаются ритм, повторы, созвучия, рифмы, этимологическая игра — причем избегают их даже в первую очередь как раз люди, подчеркнуто не имеющие никакого отношения к поэзии, и именно потому что не имеют к ней отношения — самым эффективным образом оберегается поэзия, ее стиль, обостряется восприимчивость к ее особым приемам.

 [≈ конец 1979]

Тень, похожая на что‑то живое в банке. Жутко, потому что в банке никак не может быть ничего живого. Это значит, что нам может мерещиться живое даже там, где его заведомо нет. Мы сначала пред–полагаем в другом свое и только после этого начинаем понимать другого. Во все живое мы проецируем свою жизнь. Если бы мы знали свой дух, мы конечно проецировали бы его на духовное в мире. Предустановленная гармония сам воздух, которым мы дышим. Она ведет не к самонадеянности, а к смирению: оказывается, не все сосредоточивается во мне. Это смирение — начало познания духовного, живого и природного.

9.10.1979

У еретиков и атеистов такая уверенность в существовании и осязаемости последней истины, какая и не снилась праведным искателям. Поэтому, говоря явную неправду, они втихую подтверждают неслыханную веру в истину. Благословен тупой функционер со скрипучим сердцем, дай Бог жизни подозрительной матроне; не будь их нерассуждающего, ломящего напролом суеверия, не окрепла бы вера в веру. Всё портят вовсе не они, а прохладные циники. Сюда мысль Соловьева, что в самом плоском реализме и позитивизме стыдливо скрывается теургический замысел восстановления всего.

Таков Глюксман и вообще добрый атеизм: они оздоровляюще держатся буквы и вещи, терпеть не могут смазывания и забегания вперед, усыпляющих туманов.

8.11.1979

Надо все‑таки очень живо чувствовать жизнь и природу чтобы спокойно «оставить мир». Мы не верим в Бога и не «оставляем мир» именно потому что не удивились жизни природы. Великие верующие верили от переполненного существования: надо было измениться, чтобы вынести эту интенсивность. Как мы можем заметить Бога, если не замечаем мощи природы. В нашем климате ее легко не заметить, природа здесь скрытна Наш бог часто такая же бледная поганка как мы сами, исчахшие в тесном затворе. Нигде нет такого простора как у нас и нигде наверное люди так помногу не сидят в душном помещении и так не любят обязательно закрывать двери и форточки. Мы еще не почувствовали и не полюбили свою настоящую природу, где же нам полюбить Бога. Южному человеку это было проще, там все нагляднее. Очень северному — тоже.

 [≈ 1979]

Вчерашний разговор с Ю. Ш. об А. Ф. по поводу моего латинского письма. Ничто сделанное не ставит человека в следующий момент в безопасность от потери, провала, позора—ни его дарования, ни правильная жизнь, ни знания, ни успехи, ни слава, ни опыт, ни помощь, ни богатства, ни прошлая благодать. Надежность не увеличивается, гарантия правильности поступков не больше чем когда‑либо. Что же тогда увеличивается? Только возможности. Так что правильно будет сказать, что человек по своей сущности это возможность, он есть то, что может. Причем увеличиваются возможности и делания добра и делания зла. В этом и возрастание человека возрастание его как возможности. Не как возможности делать что‑то, например писать книги. Тренировка закрывает человека, возможность раскрывает для неуловимого, которое может быть кому‑то приоткрылось однажды.

24.1.1980

Какова структура человеческой жизни? Привычная механика: мы то и дело падаем, Он нас поднимает и одаривает еще и еще, ни за что. Грешнику уж хотелось бы, чтобы Он не поднимал. Так наверное Сизифову камню хочется чтобы уж его оставили в покое: насовсем лечь. Но вера говорит нам, что наши волнения не прекратятся. Верующий знает, что Бог с настойчивостью Сизифа будет добиваться от камня одушевленного участия в Его, Бога, многославной и многотрудной доле, во всей той кутерьме, которую Он затеял. Так что хоть и не хочется камню оживать, а все придется, потому что Бог–Сизиф заведомо не перестанет; камень упорен, но Он уж точно упорней камня.

 [≈ начало 1980–х]

Миги: люди позволяют ястребу рвать себя: чтобы самим иметь то же право. Такой простой ход: позволить действовать сквозь себя, самому устраниться (электричество по проводам!). (С Силы, правда, все равно стригутся купоны.) Рычаги, которыми ты привык сдвигать тяжести, — ведь это те же ястребы, которым Прометей позволяет рвать себя. Человечество, которое позволило чуть не всему космосу раздирать себя!

14.8.1979

Подхватистые, ловкие, обманные повадки, которые ты в полусне подметил у себя, — это наведенное нашей русской политикой или, наоборот, исконное, откуда политика? Наверное и то и другое. Важна общая виновность миром и невозможность оторваться от него, все равно, ты породил мир таким или мир породил тебя таким.

 [≈ конец 1979]

Русский народ всечеловек: послушность, муравейность, робость, готовность — это и есть свойства человеческой души (Saul Bellow: русский язык один из великих языков души). — И когда все погублено, даже природа, тем больше жалеть последнюю травинку и понимать, что в ней и состоит судьба народа. Смиренно и уязвленно, как в храме: как печальная земля. Страна ведь это и есть земля, последняя опора (страна не может висеть в воздухе).

31.3.1980

Кому принадлежит человеческий труд? спрашивает Маркс в 1844. «Некоторому иному чем я существу. Что же это за существо? Не боги ли? Однако боги никогда не были одни хозяевами труда. Чуждым существом, которому принадлежит труд, может быть лишь сам человек». И не важно, был ли на свете человек, действительно направлявший и поглощавший весь отдаваемый человеком Богу труд, но одно существенно и увлекает Маркса, что такой человек может быть. Поскольку ведь не один Бог хозяин. Тогда пусть люди продолжают трудиться во имя идеала. Но, ослепленный этим соображением, Маркс сам против себя выпустил такой идеал, ради которого нельзя долго работать и который сам не может долго работать.

Январь 1980

В мире идут гонения. Гонят и истребляют людей как фиксируемых в пространстве и времени, живущих, говорящих и действующих существ. Мир очищается от инородных ему тел, будучи уверен, что одни его части ему более нужны, близки и полезны для его благоденствия, другие же, напротив, менее нужны, совсем не нужны или даже вредны. Беда не в изгнанной из мира плоти, той хорошо; беда в том, что оставшаяся в мире плоть, несравненно большая ее часть, изгоняет дух в себе. Посмотрите на мирских, как они воздерживаются от мысли. Они ежечасно, ежеминутно постятся духом, умерщвляют и изгоняют его в себе. Сын Божий гоним всегда и везде.

2.10.1973

Представьте ребенка, над которым великаны свищут хлыстами, дудят, кричат, пляшут то вместе, то поочередно. Таков человек среди космических сил. Бог, сотворивший всех, уважает его свободу и ждет его понимания того, что он сильнее великанов — не в жесте, не в выверте, а в терпеливой мысли. Смертоносное кривлянье вожака толпы, грациозное кривлянье тихо продавшейся души. Не дай Бог.

 [≈ весна 1980–го]

Министры, маршалы, генералы, секретари, важные и решительные, важно говорят о государственных делах, в частности о том, как сделать чтобы население держалось верных взглядов. Главное для них конечно в том, чтобы народ проникся серьезностью осознаваемых ими задач. Ведь для кого они трудятся? Если народ не подхватит их идей, они сами и их идеи ничто. Им ли все это надо? Они служат. — В это время тот самый драный русский, который решал задачи западных компартий, опять на кухне продолжает свое, опять служит совсем другой иерархии. Эта иерархия, на взгляд первой, химерична, существует скорее всего по сути дела только в голове многократно наказанного, проученного, стесненного упрямца, и поэтому его легко можно назвать сумасшедшим. Но не всегда это можно сделать, нередко он ведет себя как бы здраво. Вот из‑за него рассержены министры и маршалы, он им путает ясность. Они не могут обратиться к безумцу, это нелепо. Они прямо обращаются к массам, недоумевая, как можно не понимать где сила.