Узнай себя - Владимир Бибихин

8.10.1978

Дореволюционный русский был в целом домашний, исключая может быть революционные элементы, жил убеждением, вовсе не обязательно осознанным, которое теперь кажется преодоленным и наивным: как бы мой духовный порыв ни противопоставил меня моему окружению, в конце концов я должен буду вернуться к этим же людям и найду себе признание у них. Так крестьянин идет в город, который и сложнее и заманчивее деревни, все‑таки с видом вернуться; так герои Достоевского хотят признания от того самого мира, который они будто бы отвергают; так Чацкий всерьез, в полную меру страдает от людей, т. е. уважает их и вне их находит разве что вот уж действительно «уголок», какой‑нибудь Кавказ. Этот секрет — понимание, что ты найдешь концы своих самых экстатических порывов среди людей вокруг тебя — объяснял большее чем теперь уважение к человеку, сохранявшему тайну даже в своей пошлости. Сюда относится почвенная любовь, которая была так безжалостно растоптана в миллионах эмигрантов; сюда безотчетная слитность жизни, о которой говорит Пастернак в «Докторе Живаго».

Революционный человек не имеет этого понятия возвращения к своим, он отталкивает от себя мир безответственно, не готовя пути назад. Это у него называется решительностью, волей и т. д. Понять так провалившегося человека невозможно: его недомыслие так же непостижимо, как и последняя глубина мысли, в тьме так же ничего не увидишь, как в ослепительном свете. Но вот, так или иначе, в мир вторглось своим жутким весом что‑то неземное, и он накренился. В открывшейся пропасти ни нам, да и никому жизни нет. Не дай бог простудиться на ее сквозняке.

8.12.1978

Сквозняк трансценденции задает тон в нашем веке, хотя кто‑то может быть еще надеется что не выстужен им. Слишком многие ходят по миру бессознательными жрецами неведомых богов, которым они приносят все, и свою жизнь. Непонятно, как еще удерживается мир, повсюду взрываемый, расшатываемый; здесь надо видеть поразительное участие Бога. Но нельзя сидеть сложа руки в надежде на него. Надо действовать, и ценя творение, и отвечая на вызов пустоты. Есть ли спасительная потусторонность, доступная нам? Например искусство. Или всякое другое дело, которое делается совестливо. Христос видел одержимую толпу, шедшую на него, но не бежал, не разрывал невидимой ткани. Поэтому когда видишь, как на тебя криво идет пьяный, стой, пусть лучше на тебе споткнется эта зараза чем будет нести себя дальше.

8.12.1978

«Созерцательная» жизнь. Она самой действенной и была, потому что не когда‑то иногда, а всегда идет борьба с увлекающим потоком. Воображают себе каких‑то мечтательных древних зрителей окружающего театра, т. е. рабство у безвредного тихого порока. Все было совсем по–другому! Они вставали рано, выстаивали все очереди, боролись со всеми потоками, даже теми, которые были явно сильнее. Зачем надо было тогда бороться? Да затем, чтобы не быть простой щепкой, а именно созерцателем, значит не частицей движущейся природы. Христос перед стадом свиней, когда они еще были в бесноватом, — вот что такое созерцатель.

Ноябрь 1978

У Платона почти не видно — или по крайней мере меньше чем у Аристотеля, у которого и бытие–тем‑что–было, и эн–телехия, и субстантивация местоимений и наречий — словесных подчеркиваний, новых смыслов, оседания на слове. Разве что идея, да и то, не родной ли это род. У него упругая мысль, игривая, делающая скачки, перевертывающаяся через голову, ходящая на руках без всякого труда. Над всем этим ощущается синее высокое небо, далекая полнота, и пляска мысли только радостно подражает подаренной от полноты безграничной свободе. Речь не упускает эту полноту и умело прослеживает нити, дающие угадать целое. Некоторые зачины неуклюжи и смешны как сам Сократ, но это смех тайного ликования, деревенская усмешка провожатого, который ведет опасливого путника по кривой сомнительной тропке, и вдруг через всего несколько шагов великолепный простор, открылось широкое море и бухта с кораблями у причала.

[≈ конец 1978]

Странное и страшное. Иран. Механизм западного человека внезапно разгадан. Он спит ночью, чтобы действовать днем. Он выбирает и направленно добивается своего. Его цивилизация прошла. Когда он будет просыпаться, его увидят и определят. Он не успеет выйти на улицу. Конечно, если бы успел, ничего бы не случилось. Его погубило то, что он должен был все‑таки когда‑то лечь спать. Он за это время не мог быть в безопасности.

Февраль 1979. Сдвинулись миры. Можно, даже отвернувшись глазами, видеть как с Ираном у нас, русских, ушла почва из‑под ног. Бахтияр–Керенский, взятие Зимнего дворца еще игрушки по сравнению с потерей той частички азиатчины, на которой стояло русское устройство. Новый вечный и неукоснительный голос китайской государственности, который мы некогда узурпировали и теперь должны были — или будем, что одно и то же — отдать.

13.2.1979, 28.2.1979

Жизнь выделывается из подручного материала, в том числе из снов и химер, образующих суть нашей повседневности и на самом деле более неукоснительных чем видимое и слышимое. То есть отдельные клочки тумана легко развеиваются, конечно, но плавание в постоянном мареве остается. И если мы хотим не пойти ко дну, а плыть, держаться нам придется на этой воде, какой бы зыбкой и ненадежной она нам ни казалась. Волны все равно нас захлестнут неожиданно и раньше чем мы успеем опомниться. Что едва мерещится, и только нам, то уже накатилось; твои опасения считай что уже сбылись; догадка, ее не надо проверять, раз она появилась, она уже верна; тем более предчувствия о другой душе: за ними всегда стоит правда.

11.3.1979

В России распространено поверье, что если вдумаешься в свою жизнь, то увидишь что ты уже мертв. Так Святогор ушел в землю с кровавыми слезами, когда захотел ее поднять (земля — тело и ты сам, поднять — осмыслить). В «Откровенных рассказах» разбойник боится, что если он станет молиться, Бог его исковеркает. Б. читал мне свои стихи, где большая доля людей относилась к заживо давно уже умершим. «Мертвые души», «Мертвый дом», игра со смертью у поэтов, «Как тяжко мертвецу среди людей…», русская рулетка, «родится племя, которому не жалко умирать», разыгрывание жизни в карты, всё легкое умирание, о котором говорил К., сам всегда готовый умереть, — за всем этим стоит шаткое сознание, что ты не имеешь особенного права жить, если уж на то пошло, — если дошло до того чтобы все взвесить и спросить прямо тебя о весомости твоей жизни. От этого нет чувства личного достоинства, чувства собственности, от этого же готовность посвящать себя глобальным целям, тонуть в веяниях. Но и в общегосударственном сознании сохраняется какая‑то смертельность.

12.3.1979

Немцы пишут от благодатного и благодарного сознания, русские мыслители в основном от покаянного и исповедального. Это явление позднее для нас, послепушкинское. Пушкин, говорят, сохранил и русскость и европейство. — Немцы и русские, вечное непонимание родных, вечный соблазн кровосмешения. Только выведя свою линию в ясном знании тождества и неслиянности можно и существовать самостоятельно, и просто существовать.

12.3.1979

Огонь в алебастровых сосудах, причудливые метания пламени и постоянные очертания несгораемых стенок. Секрет отражения в стекле машины: Солнце, горящий шар, и неизвестно что, a whiff в стекле, а все равно свежее и то же самое. Во всяком случае такое же тревожное, может быть даже больше. Но мгновенно исчезает, если нет того, настоящего. Вы идете и время от времени видите знаки и слышите голоса.

И еще другой ряд того же отражения в стекле. Быть «на природе» питательно и хорошо, но ты сам не скрываешься в молчании природы, а наоборот оказываешься посторонним и лишним в ней. По сути дела ты просто прячешь в ней голову как лебедь под крыло, оставаясь и смешным и неэффективным. Ты полон добрых мыслей и остро все чувствуешь, зелень леса, живность, но это благополучие обманчиво. Если ты вместо этого втянулся в дело, отдался ему, то можешь сказать прощай солнцу, природе, но тогда его отражения заговорят и воссоздастся всё. Кто‑нибудь скажет, что такое отражение холодно и эфемерно. Тот секрет, что все‑таки не холодно и не эфемерно, знает только проснувшийся к событию восстановления, внимательный к отражению солнца в стекле. Скажут еще, что эти наблюдения тривиальны: человек вообще живет только в слове, язык дом его бытия (Филон Александрийский). Но не тривиально само по себе вселение в дом. Именно слова включают действительную включенность в солнце, природу. Здесь мистика.

21.3.1979

Приобщение повторяется, но не для предателя, не для восстановления и заплатывания того, что потеряно в промежутках. После посещения должна сохраняться память о нем, не механическая о словах и событиях, а постоянное присутствие постоянного в мысли. Надо не то что постоянно приковаться к какому‑то предмету — он ведь тоже может изменить, «не сотвори себе кумира», — а замечать наше падение и одновременно спасительную высоту как постоянное и несомненное присутствие. Не высокую вещь и низкую вещь, а высоту и низость в том смысле, что они обе есть. Задача не удержаться от падения — это не в силах человека, — а удержаться в этом «есть» падения и высоты. Значит, рядом с падением и высотой есть бытие, в котором они могут случиться, и небытие, в котором их уже не будет. Человек не гарантирован бытием от небытия. В том чтобы не быть для него нет ничего позорного. А в том чтобы быть для него таятся западни и опасности позора. Поэтому говорят, что лучше было бы никогда не рождаться. Выступить в бытие мало того что проблематично, потому что это может и не удаться, а если удается, не гарантирует от позора, наоборот, если этого нет, люди не могут осудить: на нет и суда нет. В лучшем случае будет некое мистическое недоумение по поводу мертвых душ: люди рожаются, рожаются, а все равно нет никого. Сам человек не может извлечь себя из небытия, как сам не может родиться. Мы видим например, как некоторые вдруг начинают усиленно размахивать руками и что‑то говорить в надежде чем‑то стать, но это дутое и быстро опадает. Хотя в человеке потенции ко всему явно есть, не как в данном, а как в человечности. Наверное, они могут осуществиться только под эгидой Бога, только Он может вывести ничто в бытие. То есть и здесь, уже в самых глубинах, опять Бог, как и при первом приступе (в заботе о том чтобы не упасть). Разница только та, что там Бог очевиден, близость к Нему и далекость как бы осязаемы для всех, а здесь только сам человек знает про себя, последовал он за выводящим в бытие Богом или опять отпал. Уж за это его судить никто и не будет и не может, в такие его тайники никто заглянуть не способен. Отсюда падение настоящее, не вниз, а дважды в небытие: не в то нейтральное, из которого первоначально состоит человек, а в скверное, безымянное. Это падение плохо тем, что его в принципе не может быть, ведь человек по своей природе и в своем естественном младенческом состоянии послушно идет за Богом.