Узнай себя - Владимир Бибихин

21.12.1977

Священник у Николы на Кузнецах говорил о том что много званых для пира. Самое простое — радость жизни. Только радость надо понимать не в смысле суеты, а в смысле покоя, довольства щедростью. Щедростью чьей? Не допытывайтесь. Зачем знать, почему нам хорошо? Это все равно что пытаться знать почему все так, а не иначе. Почему я это я. Ведь наше хорошо и есть мы сами, в нас нет никакой особой «личности» помимо этого хорошо. Надо избегать всех форм гложущего вопроса «почему мы таковы», беречь силы для другого, «для чего мы есть». Человек безумно много торгуется с Богом об условиях, на которых принимает от Него себя, до противной мелочности доходит. К сожалению дело не только в том что человек не знает о несметности божественного богатства и что оно всегда дается тому, кому есть для чего. Главная беда что брать‑то мало кто хочет. Человек только наполовину сотворен, дело застопорилось: с появлением первых начатков свободы воли он заупрямился и дальше ни в какую. Мучительно застряв на пороге, он и обратно не может и вперед не хочет. Воля хочет воли («воля водит волю»), воля к воле ничего не хочет, разгоняет саму себя в пустом кружении. Тоска, свист, не то что радость, последнее тепло уходит в прорву. Какое — тепло!

В храме Николы на Кузнецах слева под куполом Христос говорит с народом. Дородные матроны, пышные дети, и может быть многие духовно слепы или еще как‑нибудь порочны. Христос изможденный, горящий. Но он не выступает моралистом, не ест их плоть. Он всех прощает — заранее. Он глубже вины. Он хочет согреть всех из глубины, чтобы растаяла короста. Отвратительный, прекрасный для него как бы все равно, он впитывается в каждого. Почему христианство не этика.

25.12.1977

Человека не должно удивлять, если несколько дней кряду ему маячит безграничная щедрость вещей. Или должно удивлять: тем, что только несколько дней, а не все дни его жизни. Она присутствует всегда, но ее ощущение тревожно, душу разнимает. И вот человек устраивается в себе, чтобы и справедливо надеяться на ее несметность и черпать из нее — и не мучиться, не маяться как лунной ночью. Декарт, или вот — городские фонари чтобы не видеть звезд. Грабя, выдают за свое. Но раз грабят, значит видят, знают. Люди даже в гадости и злобе боги. Именно выражение скверности на лице. Оно тоже знак мучения (у животного не может быть злобы на лице). Яростные грабители тоже всеми силами срывают ведь не что иное как тот же поток даров. Конечно, в них он и гаснет. Художник наоборот его выводит из невидности того, что всегда на виду.

29.12.1977

Немыслимая щедрость лежит на виду, но из‑за того что она больше чем можно вынести — не по мере смертного, умеренного смертью — мимо нее проходят. Как пишет Губин о Хайдеггере: «Сущностная полнота таких феноменов как природа, человек, история, язык не есть нечто такое, что нужно открывать за внешними явлениями, наоборот, эта сущностная полнота лежит на поверхности, в своей нескрытости, и тем не менее остается недоступной для мерцающего представления». Вот почему описания отдельных восторгов и экстазов в литературе и в жизни так раздражают. Дело не только в том что бестактно представляют своими вещи, которые у всех на виду, грабят других, но и совершают ненавистное, всех обкрадывающее нечестие: лгут на систему вещей, что она только отчасти роскошна. Вроде бы показывают радость жизни, а на деле сводят ее к крохам, да и те прячут в карман. Так кто‑нибудь стал бы рассказывать, как освежает купание на его участочке пляжа. Секрет искусства намек, оставление места для вещей, память о непомерности их постоянного присутствия. Злостный обман о художнике «создателе своего мира»: как будто он прячется в скорлупку и там прядет что‑то из собственных соков. Художник наоборот размыкает коросту обобщенного мира, дает угадать непомерность того, что есть. Первый шаг, настоящая сила всякого писательства в том чтобы не загородить ненасильственной (и потому легко заглушаемой) силы близкого, невидимого. Этим предполагается обязательное неуважение к разнообразным замкнутым мирам. Правда, это только первый шаг. Но без него, незаметного, немыслим другой, который у всех на виду. Это как семя и росток, корень и ветвь. Корни должны прорасти. Художник и мыслитель идут дальше благодарного предстояния, которое просто. Гораздо сложнее строить, выбирать и приглашать нас в это спорное. Сложно строить и выбирать так, чтобы не затоптать того хрупкого, что в начале. Художник, мыслитель решаются шагнуть за порог, пока мы простаиваем на нем. Мы боимся действовать, сомневаемся. Но как бы не оказаться хуже даже тех, кто вот уж действительно «строит новый мир» для человека. Не придется ли тогда о нас сказать:

Fаmа di loro il mondo esser non lassa;

misericordia e giustizia li sdegna.

30.12.1977

Трудно найти основание для личности. Под руку все время подвертывается представление об индивиде. Но индивид тоже нуждается в основании. Надо обосновать зияющую в каждом индивиде бездну недоразумения, отрывочности, односторонности, путаницы, ошибок, греха, порока, преступления, душегубства. Личность понимается конечно не прямо как индивид, а очищенно, как устойчивый островок среди болота. Но что толку, если она дистиллят индивида. Личность привлекается в зависимости от индивида для облагорожения, для оправдания его скрытых блужданий, не правомерно обосновываясь, а недолжно, от будущего: индивид постоянно обещает что станет личностью. Личность идеал, в котором индивид нуждается для своих интересов. Интеллигенция очень любит представлять себя личностью и добивается своего: чем больше идеализируется личность в одном из ее видов, рационалистическом, аскетическом, эстетическом, тем надежнее за ее прикрытием укрепляется своенравная индивидуальность, от которой интеллигент тоже никогда не откажется. Личность сама по себе, без индивидуальности? Не смей об этом и говорить, обличат даже с позиций христианства: личность должна быть воплощена. Как если бы личности было гарантировано воплощение. Таким образом личность ставят на индивиде, а индивид на личности; индивид носит на себе как голый король божественный венчик, а личность как бы уже обеспечена индивидуальностью — «любовью Бога к нам» или «человеком как высшим звеном» или просто самолюбованием, в котором человек припишет себе мало что личность, гениальность и божественность.

На чем единственно могла бы стоять личность, так это на откровении, благодати, опыте истины, опыте «всеобщей тайны», если можно так выразиться. Но только (не хватает слов) не «стоять на» этом, а быть тем же что то, как бы уплотнившимся и определившимся светом. В загустевании невидимого и берется на себя ответственность, и возникает самоотчетность, и принимается риск, и индивид оправдывается, не в активном смысле слова, как бы он себя оправдывает, а в пассивном, как бы его оправдывают, причем в буквальном, т. е. как бы очищается от вины. Индивид существует не сам по себе, а поскольку собравшееся лицо принимает ответственность за него, за свою индивидуальность (видность), иначе нет ни индивида, ни вообще ничего.

1.1.1978

Свобода очень тонкая вещь. Ее не может быть больше или меньше, ограничить ее значит уничтожить, остаток уже не может честно называться свободой, в лучшем случае назовите его свободой выбора или некоторой свободой выбора. Поэтому непонятно, как свобода может быть дана людьми; она может быть только от Бога, ее нельзя создать какими‑нибудь учреждениями, ее можно только хранить. В этом смысле можно сказать что свобода всегда как бы уже есть, она более первична чем несвобода. Поэтому Восток кажется более древним, Запад молодым.

Декабрь 1977

У Андрея Платонова хорошо течение настоящего ума под самоубийственностью тела и безумием рассудка.

20.1.1978

Нести полное блюдечко воды так, чтобы не расплескать. Одно дело если просто зальешь пол. А если у человека святая вода? У одного блюдечко, у другого целое море. Где‑то его расплескали, трудно вообразить, что получилось. Может быть, задыхающимся в потопе нелепо стараться не разлить блюдечко. Но осторожность (εὐλάβεια) и терпение те нужны. Рассуждения не нужны не сами по себе, а потому что каждый из нас в тесноте (θλίψις) и терпение важнее рассуждений.

20.1.1978

Суть хайдеггеровских nicht… sondern и вообще суть хайдеггеровской мысли: вечное, истинное не где‑то, куда нужно идти; в каждом нашем поступке, движении, порыве, мысли это истинное, вечное, непотаенное уже много раз сбылось, свилось многократным наложением в клубок как змея. Истинное это то, что всегда уже, заранее, тем самым. Аристотелевский неподвижный двигатель, неизменный изменитель. Успокоительным развертыванием клубка ложатся хайдеггеровские фразы. Беда не в том что нас опередили, нам ли тягаться с Богом, но в том что мы этого не замечаем, а заметив начинаем мстить, отрицать то, что не мы сами положили.