Занавес приподнят - Юрий Колесников

Однако на помощь начальству уже прибежал первый охранник с двумя помощниками и с ходу набросился на Томова. Били его, как взбивают подушку, как месят тесто… Окровавленный, распластался он на полу, не подавая признаков жизни. И это, видимо, испугало палачей. Притащили ведро воды, окатили его с головы до ног…

— Болтун ты, Мокану! — огрызнулся старший надзиратель, все еще продолжавший растирать кисть руки и морщиться от боли. — «Не коммунист он, помогать нам будет!» Здорово помог, что ты за коленку держишься, а я вот руку себе резанул из-за него…

— Да разве в душу влезешь? — оправдывался коридорный. — Но оставьте его на моей совести, господин старший надзиратель… На коленке у меня шишка, синяк наверняка будет… Я ему такой актик за буйство закачу, что он…

Старший надзиратель выругался.

— Да что ты мелешь, дурья башка! «Актик закачу»… Вот и попробуй составь, когда он чуть живой!.. Дознаются ихние писаки, пропечатают нас с тобой в газете, да, чего доброго, дойдет молва о наших делах и до заграницы, вот тогда посмотрим, что запоешь со своим «актиком». Сгодится он тебе только для задницы…

Старший надзиратель с презрением отвернулся от виновато съежившегося коридорного охранника и торопливо зашагал в сторону канцелярии.

Заключенные, однако, не переставали скандировать:

— Тре-бу-ем про-ку-ро-ра! Тре-бу-ем…

Охранники метались от глазка к глазку, угрожая расправой. Арестанты, как и прежде, на время замолкали, но как только тюремщики убегали к другим камерам, опять включались в общий хор протестующих. Влились в него и уголовники, что случалось не часто. Кулаками и ногами они колотили в двери.

Заключенные знали, что тюремщики не преминут жестоко наказать их за упорное массовое неповиновение, что расправу они будут учинять ночью, когда совсем опустеет улица Вэкэрешть и только до случайных прохожих могут донестись крики и вопли истязаемых людей. Но именно поэтому узники-коммунисты, невзирая на угрозы, продолжали протестовать, стараясь слить голоса всех арестантов воедино. И когда один из них сильным сочным голосом запел «Встава-ай, проклятьем заклейме-енный…», его тотчас же поддержали соседи, и с быстротой молнии пение пролетарского гимна распространилось по всем этажам тюрьмы.

Единый слитый голос томящихся в тюрьме людей волнами перекатывался через высокую каменную стену-ограду и, доносясь до слуха прохожих на улице, заставлял миогих из них остановиться, прислушаться. И, конечно, весть о том, что в тюрьме Вэкэрешть происходит что-то необычное, вскоре расползлась по городу, на что и рассчитывали узники-коммунисты, организуя этот коллективный протест.

Голос заключенных услышал и вагоновожатый трамвая номер первый, подкатившего к остановке «Пентичиарул Вэкэрешть»[49]. Он поднялся во весь рост и молча вслушивался в отдаленный хор голосов узников тюрьмы. Он не шелохнулся и тогда, когда позади него недовольно загалдели нарядные пассажиры моторного вагона первого класса.

Трамвай не тронулся с места до тех пор, пока не отзвучали последние строки зовущего к борьбе гимна:

С инте-ернациона-аломВоспря-янет род людско-ой!..

Глава двадцатая

Теща Нуци Ионаса, любительница зло посудачить о соседях и перемыть им косточки, наблюдая из окна за Ойей, нет-нет да признавалась:

— Днем с огнем не найдешь такую работягу! Кошмар!.. Не человек, а вол! Как ни посмотрю — она моет или стирает, убирает или гладит. Просто помешанная, чтоб мы с Эттилэ и Нуцилэ были так здоровы!.. — И тут же, словно досадуя на себя за вырвавшееся доброе слово о человеке, старуха раздраженно добавляла: — И отчего, думаете, она такая? Немые все железные. Не иначе, как в них заложена дьявольская сила!

Нуцина теща кичилась чистотой в доме, но к черновой работе сама рук не прикладывала, а дочери своей вообще не позволяла заниматься хозяйством.

— Не порть себе руки, Эттилэ! — ворчала она, как только та, больше от скуки, пыталась что-либо сделать по хозяйству. — Еще успеешь все это делать потом, когда, бог даст, у тебя уже будет ребенок! Доктор же обещал! Эти беды у тебя только остались бы, и другого горя чтоб мы никогда не знали… В конце концов, скоро должна прийти с работы немая. Большое для нее дело — вымыть пол и немного постирать? Угощу ее чем-нибудь… Сколько уже раз я давала ей то пирожок, то коржик, и ты об этом даже не знала…

Ойя считала Нуци Ионаса и его семью благодетелями, которым она и Хаим многим обязаны, и потому безотказно выполняла все, на что отнюдь не просительным жестом указывала старуха. А Хаиму по складу характера вообще была свойственна услужливость. Запросто брал он метлу и подметал двор, относил ведро с помоями, которое Нуцина теща предусмотрительно выставляла за порог. Когда ему доводилось возвращаться вместе с Нуци домой, он нес и его сумку с продуктами да еще подшучивал над Ионасом:

— Не сопротивляйся, Нуцик! Все же ты старше меня… на две недели!

Нуци снисходительно улыбался и будто нехотя уступал сумку. На самом деле он был старше Хаима на три года. Густые черные брови, слегка сросшиеся на переносице, темные глаза с хитринкой, прямой нос и подстриженные на английский манер усики заставляли смотреть на него с обожанием не одну Эттилэ. Был он широк в плечах, строен. Рядом с ним Хаим, тощий, с рыжими вихрами, походил на смешного подростка. Добродушный и непосредственный, Хаим всегда был доверчив, общителен и порою не в меру говорлив, но теперь его словно подменили.

В ином, чем прежде, неприглядном свете предстали перед ним во время плавания на «трансатлантике» собратья холуцы. Душевное смятение, вызванное катастрофой, уступило место смутной, но постоянно терзавшей его догадке об истинных причинах и виновниках взрыва на пароходе и гибели сотен людей. Хаим стал молчалив, робок и менее доверчив. Хотя у него и в мыслях не было воспользоваться своим давним знакомством с Ионасом, тем не менее он заметил, что Нуци, особенно в последнее время, старался дать ему понять, что он уже не тот Нуцик, каким был прежде, и что отношения между ними теперь в первую очередь должны определяться служебной субординацией.

Особенно по субботам, хватив лишнюю порцию «арака», Нуци важничал, пытаясь выдать себя за человека солидного, обремененного серьезными делами. Однако это не мешало его теще срамить зятя даже в присутствии Хаима.

— Где вы видели, чтобы еврей был пьяницей? А? — возмущалась старуха. — Это же неслыханно, кошмар!

Нуци помалкивал. Деваться ему было некуда: старуха владела значительной суммой денег, которая при ее изворотливости давала весьма приличный доход.

— С деньгами ты — человек! Без денег — ничто. Ноль! — не раз говорил он Хаиму. — Если мне вдруг придется уйти из экспортно-импортного бюро, то я не пропаду! Открою небольшое дело, и будем жить. Теща давно предлагает…

Терпеливо выждав, пока теща угомонится, Нуци и на этот раз туманно намекнул на свою особою роль в каких-то делах, выходящих за рамки официальных функций экспортно-импортного бюро.

Хаиму не раз доводилось слышать из его уст подобные намеки, а однажды Нуци доверительно заметил, что ему известно о связи дядьки Симона Соломонзона с самим Муссолини. О подробностях тогда Ионас умолчал. Но на этот раз после сытного, изрядно сдобренного спиртным субботнего обеда Нуци не терпелось поделиться своими впечатлениями и мыслями, навеянными очередным «большим разговором» у Симона Соломонзона: всемогущий хозяин любил высказывать свое кредо.

— Великие дела можно вершить только при наличии денег! — говорил Нуци, зайдя к Хаиму. — Но одних денег мало — нужна проницательная голова. Однако и головы, пусть даже самой проницательной, представь себе, тоже мало… В наши дни нужна еще и сила! Большая, тщательно подготовленная… Нужен железный кулак! Иного пути для осуществления нашей программы нет и быть не может…

Нуци Ионас, с пафосом пересказывая эти изречения, не знал, что Симон Соломонзон лишь повторял то, что любил говорить его дядюшка.

— Вот так, Хаймолэ, обстоят наши дела! — Многозначительно подмигнув, Нуци лаконично заключил: — Деньги! Умная голова! Сила, способная расправиться с открытыми и скрытыми врагами возрождения нашего отечества! Так-то.

Хаим лукаво усмехнулся. Не бог весть какая мудрость заключалась в словах Ионаса. Кто не знает, что с деньгами хорошо, а без них худо, что умная голова куда лучше глупой… Хаим и думать не думал, что вся эта болтовня имеет какое-либо отношение к нему лично. Однако именно предыдущий день, когда обо всем этом весьма горячо толковали у Симона Соломонзона его приближенные, предрешил крутой поворот в жизни Хаима Волдитера.

Прежде всего, как понял Хаим, Симон в тот день повел речь о создании «железного кулака», с помощью которого можно будет наконец-то перейти от слов к делу.