Занавес приподнят - Юрий Колесников

Томов сразу же встал по стойке «смирно» и от волнения чуть было не сказал привычное «добрый день», но вовремя спохватился и громко отчеканил:

— Здравия желаю, господин первый охранник!

Усач одобрительно кивнул, и под его широким подбородком образовался жирный, заросший щетиной валик. Хриплым голосом он ответил:

— Молодец, мальчик! Вот так чтобы ты у меня приветствовал начальников…

Мутными глазами охранник оглядел камеру, словно видел ее впервые, скользнул взглядом по все еще стоящему навытяжку заключенному и молча повернулся к выходу.

С довольным выражением лица Мокану поспешил вслед за первым, быстро закрыл за собой дверь. Звонко загремела перекладина, щелкнул, точно ружейный затвор, замок, и в наступившей тишине раздался зычный голос Мокану:

— Камеры тридцать вторая, тридцать первая, двадцать восьмая, двадцать седьмая и двадцать шестая… Приготовить параши на вынос!

Камеры Томова и его соседа не были названы. Илья подошел к двери, прислушался. Рядом звякнула железная перекладина, заскрипела открываемая дверь.

— Добрый день, господин Никулеску! — послышался хриплый голос первого охранника. — С Новым годом!..

Из соседней камеры ответил ровный голос заключенного:

— День добрый, господин первый!.. За поздравление — мерси…

Томов удивился: сосед по камере почему-то не соблюдает правил приветствия, о которых коридорный прожужжал ему все уши…

— Так-так, — просипел первый охранник и разразился хлесткой руганью.

— Я вежливо поздоровался с вами и поблагодарил за поздравление, — спокойно сказал Никулеску, когда первый охранник исчерпал, наконец, поток бранных слов. — Чем же вы так недовольны?

— Чем? Я тебе показал-бы чем, да руки не хочется марать на Новый год об твою большевистскую харю! Да так бы поздравил, что ты на всю жизнь запомнил бы этот Новый год… Но ты не радуйся, Никулеску! Пройдут праздники, и мы свое возьмем… На славу обработаем каждого коммуниста, не волнуйся! Э-ге-ге, шелковыми будете у нас, хоть на витрину!..

— А вы ничего другого и не умеете делать, — спокойно ответил тот же голос. — Но все равно своего не добьетесь… Не раз уж брались, а к чему все это привело? Пустые хлопоты…

— Там видно будет, — прервал его первый охранник. — Добьемся или нет, а второй глаз я тебе выбью! Так и знай, господин Никулеску… Все вы еще попляшете у меня…

— Грозитесь сколько угодно, но «здравья желаю» ни от меня, ни от моих товарищей не услышите до конца дней своих… Вы это знаете. Так что напрасны все ваши разговоры, угрозы, волнения и всякое такое, господин первый…

Разъяренный охранник, не переставая ругаться, с силой захлопнул дверь. Загремела перекладина, щелкнул замок.

Теперь Томов понял, что заключенные коммунисты отказываются подчиниться требованию встречать тюремных чинов по стойке «смирно» и приветствовать словами «здравья желаю». И после некоторого раздумья он решил, что коммунисты поступают правильно. Понятно стало теперь Илье Гомову, почему коридорный охранник Мокану так настойчиво допытывался, на самом ли деле он не коммунист.

— Кому, скоты, велено держаться на расстоянии в пять шагов друг от друга?! — доносился теперь из коридора голос Мокану. — Дождетесь от меня, что вобче отменю прогулку…

Заключенные из перечисленных коридорным охранником камер выходили на прогулку и заодно выносили параши. Медленно прошли они мимо камеры Томова.

Илья прислушивался ко всему, что происходит в коридоре, и не переставал размышлять о том, как ему вести себя в дальнейшем, какую форму и тактику обращения выбрать. Он ведь действительно еще не вступил в партию… Не успел. Всего за два дня до этого знаменательного события его арестовали. И на допросах в сигуранце отрицал какую-либо связь с коммунистами. Поэтому, может быть, и посадили его именно сюда. Хотят испытать, проверить, как он будет вести себя в этой обстановке…

Откуда-то издалека, видимо от самого выхода во двор, доносились крики. Томов подошел к двери, прислушался. Было шумно, и он не мог различить слова. Вдруг из соседней камеры отчетливо раздался голос арестанта, которого охранники звали Никулеску.

— Не бейте! Не смейте бить!..

Шум нарастал, из сплошного гула превращаясь в четкое скандирование:

— Не бей-те, па-ла-чи! Не бей-те, па-ла-чи! Не бей-те…

Скрежеща зубами, Томов слушал, как дружно заступаются заключенные за товарищей, и ему нестерпимо хотелось включиться в общий хор протестующих. Однако он еще не решил, должен ли по-прежнему отрицать свою причастность к коммунистам или действовать так же открыто, как его сосед по камере Никулеску и другие заключенные товарищи…

Из камер продолжали доноситься слаженные голоса:

— Па-ла-чи бьют то-ва-ри-щей! Па-ла-чи…

В коридоре зацокали кованые боканки охранников, словно откуда-то вырвался табун лошадей. Поднятые по тревоге тюремщики всех рангов, как разъяренные псы, бросились к дверям камер, изрыгая потоки отборной брани.

— Заткни глотку, сволочь!

— Молчать, скотина!

Узники замолкли, но в другом конце коридора и на других этажах их товарищи продолжали дружно, будто управляемые дирижером, протестовать… Охранники бежали туда, тогда выкрики возобновляли замолчавшие… Тюрьма гудела, а Илья Томов все еще молчал, как, впрочем, молчали и заключенные уголовники.

Наконец смолкли крики истязаемых заключенных, выведенных на прогулку, замолчали и узники в камерах. Воцарилась прежняя гнетущая тишина… И вдруг до слуха Томова донеслись слабые звуки коротких парных ударов по отопительной трубе. Эти звуки напомнили ему рассказ Захарии Илиеску о том, как он и другие заключенные в тюрьме Дофтана использовали калориферное отопление для переговоров друг с другом. Убедившись, что задвижка глазка закрыта, Томов быстро подошел к трубе, плотно прислонился к ней ухом и от удивления открыл рот…

— Мирча! — услышал Илья.

— Я, дорогой!

— Кого били на выходе?

— Товарищей из нашей секций. Набросились на них опять у комнаты первого охранника. Их вели на прогулку. Заступился почти весь этаж!

— Мы тоже!

— Слышал. Спасибо, дорогой!

— Привели их обратно?

— Еще нет.

— Их не в карцер отвели? — услышал Илья голос третьего собеседника. — Будут там избивать, а мы и не услышим…

— Это ты, Сами?

— Да, Мирча. Я.

— Все возможно, Сами. Именно так было со мной и другими товарищами…

— И всегда в дежурство пузатого усача!

— Не только…

— Как быть, если не все вернутся с прогулки?

— Как быть? Невзирая ни на что, дружно протестовать! Поднять всю тюрьму… Пусть знают, что мы — сила, с которой им не справиться… Только так добьемся успеха!

— Верно, Сами! Кстати, сегодня гундосый опять твердил насчет «здравья желаю»…

— Не дождется! У нас все до единого наотрез отказались…

— На нашем этаже тоже!

Илья несколько раз порывался включиться в разговор, чтобы сообщить товарищам, кто он такой, как попал сюда, спросить у них совета, как ему вести себя с тюремным начальством, но так и не осмелился прервать собеседников, когда услышал то, что относилось к нему непосредственно.

— Ты еще не выяснил, что за птица сосед, которого тебе подсадили?

— Пока нет.

— Так и не дает о себе знать?

— Нет. Пару раз я постучал ему, но он не ответил. Либо новичок и не понимает, а может, не хочет…

— Думаешь, не хочет?

— Так мне кажется… Сегодня слышал, как он приветствовал первого. Рявкнул по-солдатски «здравья желаю!».

— Ты точно это слышал?

— Знаешь, Сами!.. Я без очков плохо вижу, но слух у меня пока что хороший… Гундосый даже похвалил его за это!

— Вот как?! Будь осторожен…

Илья Томов почувствовал прилив крови к лицу. Что делать? Вмешаться в разговор? И что им сказать?.. Могут не поверить словам….

В коридоре послышались неторопливые шаги. Томов насторожился и думал уже только о том, чтобы тюремщики не застали врасплох говорящих по «местному телефону». Несколько секунд, в течение которых он ждал, что собеседники сами прервут беседу, показались чрезмерно долгими. Не выдержав, он тревожно постучал по трубе несколько раз и, приложив кисти рук щитком ко рту и к трубе, внятно произнес:

— Тише! Идут…

Разговор моментально прекратился. И не только потому, что узники услышали предупреждение Томова. Их насторожил необычный и неожиданный стук по трубе… А возможность быть свидетелем беседы узников-коммунистов Томов получил только благодаря тому, что заключенный из камеры, расположенной по соседству с Мирчей Никулеску, уходя на вынос параши, забыл закрыть заслонку, которая регулировала разговор по «местному телефону».

Из коридора послышался зычный голос Мокану:

— Все до единого подходи к глазку!

Вскоре Томов понял, что происходит обход и совершает его старший надзиратель, видимо, тот самый, которого Никулеску назвал гундосым. Звуки открываемых и закрываемых задвижек глазков, как и голоса, становились все более громкими и отчетливыми. Наконец совсем ясно Илья услышал гнусавый голос старшего надзирателя: